— А ты попробуй забрызгать кого-нибудь бранью. Твои слова об тебя же и вытрут, — не преминул пригрозить подручный.
Аэций восхитила подобная наглость.
— Я забрызгаю бранью тебя, если ты не умолкнешь, — ответил он, сдвинув брови, и шагнул к двери.
* * *
Внутри было шумно и пьяно. Торинги умели не только биться с врагами, но и без удержу веселиться. На стол подавали румяные яства, а пиво текло рекой. Хохот и грохот стояли такие, что нельзя было разобрать ни слова. Несколько голосов затянули песню. А те, кто не пел, отбивали такт, ударяя по крепким дубовым столам. Древесина потоньше не выдержала бы и дня такого веселья.
Косматый словно медведь Теодорих сидел на ложе из дерева, богато отделанного позолотой. На нем был нагрудник из темной тисненой кожи, могучие плечи, покрытые желваками, торчали наружу, на голове сиял золотой венец. Возрастом Теодорих был старше Аэция на несколько лет, но отнюдь не казался дряхлым. Жизненная энергия била в нем через край. По левую и по правую руку сидели родичи с женами и друзьями. Они говорили все разом, но, как только Аэций вошел, точно так же разом умолкли и застыли в тех самых позах, в которых он их застиг — кто-то, вцепившись в кусок зажаренной утки, кто-то с ягодным пирогом за щекой, а кто-то с кубком в руке. И каждый взглянул на Аэция с удивлением. Как он посмел явиться на глаза Теодориху? Вернее сказать, на глаз, потому что другой прикрывала повязка.
Аэцию стало казаться, что наступившая тишина затянулась.
— Не подадут ли здесь пива усталому путнику? — спросил он смиренно, что никак не вязалось с его воинственным обликом.
— За этим столом тебе никто ничего не подаст, — бойко ответил один из мелких вождей. Видимо, не терпелось выслужиться перед Теодорихом, молча взиравшем на гостя единственным глазом.
— Помнится, мы клялись, что не будем пить один без другого, — обратился к нему Аэций. — Неужели ты не наполнишь кубок своему побратиму?
— Налейте ему и дайте место за нашим столом. А то ведь начнет кричать и браниться, что нарушили клятву, — сказал Теодорих, жестикулируя свободной рукой, потому что в другой была выпивка.
Аэцию уступили место и плеснули пива в серебряный кубок. Такие же кубки ставили и другим, значит, гостя считали равным.
— Приветствую всех, сидящих за этим столом, — сказал Аэций и, подумав, добавил. — Кроме того вождя, что ответил мне первым.
— Не принимай за обиду мои слова, — отозвался тот изменившимся тоном, расчухав, как верный пес, что не тому нагрубил, и попытался загладить свою ошибку дарами. Аэций ответил, что у такого трусливого человека вряд ли найдется хоть что-то, что порядочный воин не побрезговал бы принять. И тут началось. Сперва за мужа вступилась жена. За ней налетели другие и, разумеется, раскудахтались, получив отпор. На пьяной пирушке это обычное дело. Аэцию было бы наплевать, ведь, напоив его пивом, Теодорих вроде бы шел к примирению. Однако в самый разгар перебранки явился старший из его сыновей Торисмунд, и между ними пошел уже совершенно иной разговор.
Торисмунду хотелось выглядеть смелым перед отцом. Он полез к Аэцию с обвинениями и угрозами, и самое неприятное — Теодорих его поддержал. Они ничего не знали о нашествии гуннов, а когда Аэций предупредил их, Торисмунд подумал, что римляне заодно с аттилой, и начал хвалиться, что без труда отбросит и тех, и других на восток, как бывало раньше. Аэций напомнил ему, что на востоке его торинги сидели тихо из страха перед гуннскими стрелами. Он знал это от своих лазутчиков и не хотел, чтобы Торисмунд вводил в заблуждение своего отца.
— Я достаточно спорил с другими, а тебе уступлю, — сказал напоследок магистр. — Считай, что в споре ты победил, но запомни мои слова. Вместе или поврозь, сражаться с аттилой придется и мне, и тебе, и твоему отцу.
У двери он бросил хозяину дома:
— Пива ты наварил немало, а толка в нем никакого. Пусть сгорит этот дом, в котором мы ничего не решили. И пусть огонь опалит тебе спину.
Такими словами торинги, как правило, выражали досаду. Аэций так часто слышал похожие присказки, что волей-неволей выучил их наизусть. Уходя, он надеялся, что король Теодорих одумается и нанесет ему ответный визит.
И не ошибся.
* * *
Ночью в походном лагере Аэция поднялся шум.
— Торинги! — сообщил вбежавший в палатку Авит. У него было встревоженное лицо, рука лежала на рукояти меча, в глазах сияла решимость. Аристократ по рождению, Авит был весьма впечатлительным малым, и любой визит чужаков сперва истолковывал как нападение. Аэций выслушал его молча. Накинул на плечи плащ, но оружия с собой не взял. Он не боялся визита торингов.
У входа в палатку горели десятки факелов. Их свет озарял приехавших всадников. Теодорих сидел верхом, но заметив выходящего из палатки магистра, спешился. Хромота не мешала легкости его движений и была почти незаметна. Слезая с лошади, он молодецки спрыгнул на землю, словно ему было тридцать, а не вдвое больше. При взгляде на него возникала приятная убежденность, что и в шестьдесят, до которых Аэцию оставалось не так уж и много, можно не чувствовать себя стариком.
Какое-то время король торингов молча раздумывал, словно решая как поступить, потом подошел и по-дружески обнял. Аэций ответил не менее крепким объятьем, как в те далекие времена, когда у них не было титулов и регалий.
Остаток ночи они провели вдвоем. Сидели в палатке Аэция и говорили о прошлом. Им было, что вспомнить.
Разговор с королем Теодорихом
Практически все, что он говорил, начиналась с «А помнишь…» и касалось их детских шалостей.
— А помнишь, как ты зашиб какую-то выдру, и хозяин дома, где мы ночевали, соврал нам, что это его зачарованный сын. Мы были совсем детьми и поверили на слово. За убийство сына он требовал золото. До сих пор не пойму, откуда ты его взял.
— Случайно узнал о другом убийстве, — ответил Аэций. — Поймал как-то щуку неводом, а у неё в желудке было кольцо. Нырнул в этом месте. Думал, найду сокровище. А там — утопшая женщина с камнем на шее. Сказал её мужу, и он заплатил за молчание.
— Так вот какое золото ты принес. А теперь эта байка у всех на устах.
— Как и другие байки.
— Эй-ей. О нас чего только не придумали… А помнишь, как мы искали сокровище и блуждали в потемках несколько дней?
— Пещера и правда была глубокой, — улыбнулся Аэций. — Я тогда чуть не умер от страха.
— Да ладно тебе, не лукавь. Ты ничего не боялся. Даже в самые худшие дни оставался незыблемым как скала и всегда был верным надежным другом. Благодаря тебе я поверил в себя и начал тренироваться. А иначе так и считал бы себя калекой. И, наверное, стал бы… даже не знаю кем. Никчемным отбросом, которого все пинают. Теперь хотя бы умру как герой. Так что не зря тебе предсказали, что станешь хорошим лекарем. Своей поддержкой ты излечил меня от самой жуткой болезни — неверия в самого себя.
