Его не было. И Юлия, вдруг растерявшись, присела за столик отельного бара на улице. Она все еще пребывала в приятном волнении. Вокруг толкался народ. Начиналась та самая вечерняя жизнь… И она — теперь, ожидая встречи, была в ней не так одинока, как тогда. В тот первый вечер, когда плакала в подушку.
Она заказала кофе, хотя совсем его не хотела. Если честно, она хотела выпить. И желательно, чего-нибудь покрепче вина. Но два существенных момента остановили ее. Во-первых, она что-то уж слишком много пьет в последнее время. Есть причины, ничего не скажешь, но — так и до алкоголизма недалеко. А во-вторых, и — в главных… ей нужно быть сейчас в себе. Очень в себе. Поэтому она прихлебывала слишком крепкий кофе. Бармен постарался — сидя здесь в таком виде, она явно создавала ему рекламу. И каждую минуту, секунду, она ждала увидеть это необычайное лицо. Которое уже не могла вспомнить. Как не могла и забыть.
Серо-зеленая вуаль снова, как каждый вечер, накрыла городок полупрозрачной тенью.
Уже, наверное, больше часа Юлия бродила по узким, извилистым улочкам неподалеку от замка. Рассеянно любуясь крошечными витринами частных ювелирных магазинов, резными каменными балконами, каждый из которых мог бы составить отличную декорацию к пьесам Шекспира, свежими черно-зелеными креветками, выставленными на лед у входов в ресторанчики.
От запахов жареной рыбы, чеснока, сигар и цветов, таких густых, никогда не выветривающихся с этих улиц, немного кружилась голова. Юлия шла и шла, не в силах нигде остановиться, в тонком и крепком, как шелковая нитка, самовластном трансе. Поминутно ища знакомое лицо в гуляющей толпе, вздрагивая от случайных прикосновений, толкаясь в сувенирных лавках уже без всякого понимания, зачем она это делает.
Когда ноги устали от бесконечной ходьбы, а глаза заболели от мелькания быстро сменяющихся картинок, пришлось признать, что его нигде нет. И не было. Ни в холле отеля, ни у крыльца, ни в ближайшем кафе. Ни даже в дальнем. Его не было на улицах, в магазинах, в открытых ресторанчиках на затемненной набережной. Его не было.
Сказать, что она была разочарована, нельзя… Она была рада. В глубине души, она боялась их встречи больше, чем могла себе признаться. Как нельзя сказать, что она была раздавлена. Совсем нет. Она была просто убита.
…Начиналось то синее, неуловимое, волшебное время, которое сумерки превращает в ночь.
На пляже, мягко освещенном прибрежными фонарями, не было ни души. Идти по песку в обуви стало неудобно, и Юлия сняла вьетнамки. Песок оказался приятно прохладным. Чувствуя, как песчинки податливо раздвигаются под напором ее ступней, она шла вдоль кромки, норовящей, подобно смешному Чикко, облизать ей щиколотки. Море мерцало серебром с красновато-рубиновыми отблесками… И шептало ей мягко и настойчиво о том, какая она идиотка. О том, как она несчастна. О том, как она одинока. Море так покойно, мирно, хладнокровно говорило ей об этом, что хотелось внимать ему бесконечно, так же покойно и хладнокровно соглашаясь с ним.
Подобрав воланы юбки, Юлия присела на одну из перевернутых лодок в дальнем конце пляжа. В сумке не нашлось сигарет. Она забыла их в номере, торопясь, как первокурсница на первое свидание. Не выпуская из рук вьетнамок, Юлия обняла колени, подтянув их к подбородку. Не отрывая глаз от разноцветного мерцания маленьких равнодушных волн, она приготовилась заплакать.
— Буэнос ночес… сеньорита.
Бархатный голос раздался слишком близко. И слишком неожиданно. Юлия вздрогнула, чуть не выронив, вьетнамки из рук.
— Вы?!!
Она всегда ненавидела такие шутки. Поэтому, когда резко обернулась, в глазах ее было непонятно чего больше — рефлекторного испуга или вполне осознанного гнева.
— Я вас напугал?
Какой у него вальяжный, высокомерный тон! Но теперь хотя бы ясно — он все-таки русскоговорящий, этот любитель дешевых эффектов. И глупых вопросов. Стал бы ты, подкрадываться ко мне сзади, во мраке вечернего пляжа, если бы не хотел напугать?
Не отвечая и не меняя позы — в основном потому, что опять одеревенела от жуткого смущения, — Юлия окинула прекрасного незнакомца по возможности безразличным взглядом.
Он стоял рядом с лодкой.
Спокойная, даже небрежная поза, руки в карманах брюк. Юлия с невольным удовольствием отметила в его одежде свой любимый стиль, сочетающий необязательность форм с комфортом и роскошью дорогих тканей. Черная приталенная рубашка навыпуск — из какого-то шелковистого материала. Может быть, это и был шелк? Широкие черные брюки из мятого льна. Загорелые босые ступни. Он спокойно ждал, когда она закончит осмотр. И когда она, медленно опустив глаза, так же медленно подняла их, встретил ее взгляд.
— Меня зовут дон Карлос, — сказал он с беглой полуулыбкой на красиво очерченных бледных губах.
— Дон?!
Юлии хотелось надеяться, что он заметит, как взметнулась вверх родинка над левой бровью. Он заметил. Улыбнулся чуть шире и, слава богу, отвел в сторону глаза цвета темного серебра.
— Простите, пережитки прошлого… Для вас, просто Карлос, сеньорита…
— Так вы — испанец? — она намеренно не спешила сообщать ему свое имя.
— Наполовину.
Он опять смотрел на нее. И она невольно чувствовала себя бабочкой под лупой коллекционера.
— Моя мать была француженкой, отец — каталонцем, — продолжал дон Карлос, видя, что она молчит. — А впрочем… — он усмехнулся довольно ядовито, — впрочем, во мне намешано много кровей… Слишком.
Он замолчал, глядя на море. Низкие облака играли оттенками — от серебристо-серого до кораллового и фиолетового. Сквозь них луна еле-еле просвечивала тусклым полукругом. А у него было такое лицо… словно он вспомнил об отце каталонце и матери француженке, которых, как она поняла, уже нет. Подумав о живых и здоровых родителях, молящихся за нее в Москве, Юлия ощутила слабый укол сочувствия.
— Но… Вы так хорошо говорите по-русски…
Она не могла скрыть удивления в голосе. У этого Карлоса, действительно, не было даже легкого акцента.
— Я говорю хорошо и по-русски — тоже… У меня масса всяческих образований! — он сверкнул белозубой улыбкой, от которой сердце заметалось как-то странно, из стороны в сторону, — у меня было достаточно досуга для их получения.
— Ясно, — разочарованно кивнула она. Наверное, он сделал последнее пояснение для того, чтобы сгладить некоторую хвастливость первой фразы. Вроде как — извинился. Но получилось еще хуже. Юлия поджала губы с остатками малинового блеска. Мог бы и не намекать — их социальное неравенство и без того слишком бросается в глаза. Он продолжал улыбаться, будто читая на ее лице то, о чем она думала. Сознавать это было невыносимо.
— А меня зовут Юлия, — сказала она, чтобы покончить с этим моментом.
— Ю-л-и-я…
Он воспроизвел ее имя медленно, делая акцент на каждом звуке. Словно это было не имя, а набор из отдельных букв. Каждую из которых, он словно пробовал на вкус.
