В растерянности, граничащей с оторопью, Юлия спускалась по пологой дорожке, оставляя за спиной таинственное очарование замка. Как хотелось забраться туда, на вершины башен! Стоять там вместе с ним, ощущая себя единственной женщиной в мире. Теперь это казалось жизненно важным. Эти башни манили, как недостижимое счастье, которого она недостойна. Мучительное ощущение. Да, недостойна — она понимает это. Но еще понимает, что жить без этого уже не имеет никакого смысла…
Юлия стала переходить узкую дорожку между замком и тротуаром, озираясь вокруг невидящим взглядом, как потерянный ребенок.
— А-а!! Мама!!
Не удивительно, что чуть не угодила под колеса.
Спасибо Богу и этому мотоциклисту, который умудрился вильнуть в сторону в самый последний момент. Не сбил ее с ног, зато сам с треском впаялся в каменную напольную вазу с торчащими в ней шишечками карликовых пальм.
Из ближайшего к вазе ресторанчика выбежал, громко ругаясь и размахивая руками, встрепанный управляющий, а мотоциклист… О, Боже! — Юлия мысленно застонала. Сейчас он станет на нее орать. Потребует денег или полицию. Может, даже побьет — и правильно сделает. Надо было вообще ее задавить на фиг. Чтоб не мучилась.
Мотоциклист соскакивает с седла, не успев толком припарковаться. Срывает черный блестящий шлем с головы. Волосы темными волнами падают на тонкое, бледное лицо…
— Антонио!!
Они бегут друг к другу, не обращая внимания на редкие машины, вопли управляющего и толпу зевак, медленно собирающуюся вокруг места происшествия.
— Julia!!
Они бросаются в объятия друг другу, словно единственные люди на земле, выжившие после вселенской катастрофы.
— Julia, te he encontrado… Те he encontrado… Mi angel…
[14]
Они, словно встретившиеся после долгой разлуки возлюбленные супруги, целуют друг другу плечи. Она смеется и, кажется, сейчас заплачет. Он, кажется, тоже. Прохожие невольно замедляют шаг, смотрят на них так, словно это какой-то невиданный перформанс. «Красивая пара!» — слышится за спиной восхищенно-завистливый шепот какой-то русской туристки.
— Iremos,
[15]
— говорит он, совсем как тогда.
И берет ее за руку. И ведет куда-то, поминутно заглядывая ей в лицо, будто не верит своим глазам. Каждый раз, когда он это делает, Юлия начинает счастливо смеяться. Наверное, он думает, что она помешалась. Впрочем, так оно и есть.
Когда он делает это в следующий раз — они уже в темных переулках городка, в злачном месте, напоминающем в миниатюре Готический квартал Барселоны.
Здесь, совсем мало прохожих. А те, что есть — такие же, как они. Юные, шальные и ничего не видящие, кроме самих себя… И поэтому Юлия вдруг останавливается. И берет в руки его взлохмаченную голову и пытается поверить в то, что с ней происходит не сон, обрывчатый, тревожный и дико возбуждающий.
Антонио стоит, привалившись спиной к прогретой солнцем стене. Юлия припала к его высокому телу, положив ему руки на худые плечи, а он обнял ее за спину под джинсовкой, крепко притиснув к себе — как тогда на «Мерсе».
— Ti mi salvamiento… Quiero vivir… Vivir! No quiero morir! Gracias ti…
[16]
Она охотно отвечает ему — раз он говорит, что приходит в голову, не заботясь о том, знает она испанский или нет, то она тоже будет! Зачем сдерживать себя? К тому же он все равно ничего не понимает. А потому не подумает, какая она дура или распущенная, или еще что-нибудь. С ним не нужно дрожать за каждую мелочь, за каждый жест и взгляд. Он хочет ее такой, какая она есть. Это стало абсолютно ясно, когда он, опустив ладони, сильно прижал ее бедра к своим.
— Ты, придурок… на фига, ты мне нужен?!! Не уходи, только не уходи… Я тебя не люблю, не люблю…
…Маленький, захолустный бар с привычной вывеской «Бодега» над скромным входом. Там нет яркого света, как в ресторанах для туристов. Там почти нет воздуха и совсем нет свободных мест. Зато там есть таинственный полумрак. И приглушенный хриплый гомон посетителей, которые все друг друга знают, потому что живут в ближайших домах. И огромные куски вяленого окорока, свисающие с потолка. И седой длинноволосый старик в белой рубашке, играющий фламенко на гитаре. И деревянные бочки с краниками, на круглых торцах которых, мелом, от руки, написаны красивые названия: «мускатель», «порто», «херес».
Еще, там есть тесная барная стойка из потемневшего некрашеного дерева. А за ней, самозабвенно виртуозничает с шейкером, удивительно живописный бармен, которого к тому же зовут Ришар.
— Хола, Ришар! — здоровается Антонио, перекрикивая звон гитары.
— О, Антонио, хола! Буэнос ночес, сеньорита…?
— Юлия, — счастливо улыбнулась она.
Ришар пожал ей руку сухими костлявыми пальцами. Это француз — судя по прононсу. Да и по внешности тоже. Потому что испанец-альбинос — это было бы слишком. Белые — почти как у Юлии, только натуральные волосы развеваются вокруг узкого морщинистого лица легким волнистым пухом. Он поставил перед ними две рюмки с чем-то розоватым.
— Esto muscatel, — сказал Антонио. — Los Alcavaranes!
[17]
Вино было слишком сладким. Но густым и крепким, в отличие от сангрии, с явственным привкусом живого винограда.
Она тянула его малюсенькими глотками. Щипало горло, как от натурального меда, таким оно было ядреным. Антонио в духоте и темноте бара беспрерывно целовал ей руку. Он не выпускал ее кисть совсем, словно боялся, что она пропадет. Это льстило. Но не только из-за лестного внимания Юлия не отнимала руки, которая скоро затекла и вспотела в его ладони.
Ришар менял перед Антонио третью или четвертую рюмку мускателя, а Юлия все никак не могла осилить свою первую. Слишком сладко. Слишком терпко. Слишком неожиданно и необычно было все это. Голоса вокруг и запах сигар. И почти непрерывный монолог Антонио, который он произносил хрипловатым мальчишеским голосом, глядя ей в глаза. Ему, видно, было все равно, что она ни слова не понимает. А может быть — это даже его устраивало? Потому что, чем дальше — тем больше в Юлии росла уверенность, что он исповедуется ей в чем-то.
— Рогqu no bebes?
[18]
Он поднял и поднес рюмку к самым ее губам.
— Не хочу… — она поморщилась, отвернувшись. Антонио провел рукой по ее волосам так бережно, словно боялся помять крылья бабочки, и собрался опять целовать ей руку… Больше такого вынести было нельзя. Сердце билось часто и сильно от духоты, ритма гитары, близости его горячего тела и вида темной вены, пульсирующей у него на шее. И тоска, поселившаяся в ней с уходом дона Карлоса, странным образом только усиливалась от всего этого. Поэтому, она решительно отняла у него свою руку. И не менее решительно, прижавшись губами к губам, просунула сладкий от вина язык ему в рот.
