Снова оказавшись в подступающей со всех сторон черноте заброшенной станции, он бросился бежать к выходу, держа пистолет в одной руке, а фонарик в другой. Странные звуки где-то далеко за спиной почему-то заставили его остановиться на месте. То ли шаги, то ли щелчки, то ли какой-то скрежет. Кабан медленно обернулся через плечо, слегка поворачивая корпус. Луч фонарика светил в стену, покрытую гроздьями толстых проводов и кабелей, а взгляд его устремился туда, откуда шел звук. Там медленно плыли в воздухе две светящиеся желтые точки. Глаза?! Кабан выругался и побежал, почти не разбирая дороги, только судорожно вырывая из темноты светом фонарика куски пола, стен, эскалатора. Он уже ничего не слышал и не знал, преследует ли его кто-нибудь или нет. Да и светящиеся точки вполне могли ему померещиться. Однако к спине прикасалось невидимое нечто, оно будто хватало за ноги, за руки, за горло и желало утащить его в свои хищные объятья.
Он сам не помнил, как взлетел вверх по эскалатору, как пронесся по огромному помещению, которое должно было превратиться в вестибюль станции метро, как вышиб со всей дури дверь, ведущую наружу, в страхе обнаружить ее запертой. Свет ослепил, но он был спасительным. Голова кружилась от такой гонки, от одышки не хватало кислорода, сердце болезненно разрывало грудь. Все же лишний вес давал о себе знать. Немного очухавшись, он кое-как поковылял к машине, чертыхаясь на то, что припарковал ее так далеко. Только запершись в салоне, выехав из пустынного квартала и припарковавшись на оживленной улице, Кабан достал мобильник и позвонил шефу.
— Нет там ни вампира, ни девчонки, — прорычал он в трубку, надеясь на то, что в его голосе не слышится откровенной злобы. Пока он приходил в себя, к нему окончательно пришло осознание, что девчонка если уж не была убита по какой-то странной случайности сейчас, то будет обязательно убита в скором времени.
— Она дома, — безразлично заметил Барон. — Да и вампир никуда не денется. Надеюсь, ты там его не встретил и не обосрался? — в трубке раздался короткий смешок.
— Нет. Но я нашел какой-то шприц в той комнате, — проигнорировал издевку Кабан.
— Думаешь, как-то связан с ними? — в голосе босса прозвучала неуверенность.
— Не знаю… но нарики вряд ли оставили бы полную дозу…
— Ладно. Неси шприц. Это уже хоть кое-что…
— И еще, шеф… я там кого-то в тоннеле видел… Кого-то со светящимися глазами… Это, блядь, уже не смешно. У меня жена, ребенок… Да и мне не двадцать лет…
— А ты не ссы, Кабан… Мы его возьмем. Делом, главное, займись. Если девчонка будет тебе названивать и о чем-нибудь просить, иди на контакт, но не забывай напоминать, что я вас обоих урою, если о чем-нибудь узнаю. Ты в курсе — мне нужна информация. Если она сознается, кто он такой, и разоткровенничается — это будет то, что нужно.
— Понял, — выдохнул мужчина из легких горячий, как пар от кипящего чайника, воздух.
— Пока сам не навязывайся. Жди ее звонка, — инструктировал Барон своим привычным приказным тоном, от которого по коже шел озноб. — Если не позвонит до вечера — действуй сам. Узнай, как там она, как дела и все такое… Не мне тебя учить…
Последняя фраза была нелицеприятным намеком на то, что Кабан действительно умел легко втираться в доверие. Он хоть и выглядел эдаким мордатым небритым громилой, который в первый момент мог припугнуть как грозным басом, так и своими габаритами, но все же после более близкого знакомства с ним становилось понятно, что не так уж он и страшен. Скорее он был толстым добряком, чем злодеем. Вернее, был бы добряком, если бы не прессовал людей по рынкам, по ларькам и по мелким конторкам. Бил редко, в основном наблюдал и беседовал, но если уж бил, то только когда остальные методы уже были использованы ходившими у него в подчинении братками-крысами. Они были тупыми, как пробки, злобными и большими охотниками до крови и пыток. Повод и причина их не интересовали никогда, и именно поэтому главным над ними был он — Кабан, добрый и злой полицейский в одном лице, тот, кто разъяснял мелким предпринимателям, что они полные ничтожества без защиты Барона.
Сбросив звонок, мужчина протер вспотевшее лицо ладонью. Не нравилось ему все это. Неоправданный риск. Неоправданная жертва. Но, наверное, потому Барон и заправлял всем, что всегда шел по головам и не опускался до жалости и сентиментальности. Рос он без матери, говорят, папаша с детства целенаправленно растил из него полного отморозка, не способного к глубоким переживаниям и сочувствию. Но папаша плохо кончил, а сын заполучил все, что тот имел, и не слишком-то горевал, похороны организовал с пафосом, но ни малейшего сострадания не проявил. Во всем его поведении чувствовалось ликование, а глаза горели алчностью до богатства, власти и вседозволенности, когда он стоял у гроба, а потом произносил торжественные речи на поминках. Что ж — собаке собачья смерть, а сколько продержится его щенок, играя в такие игры, — еще вопрос.
***
Марьяна лежала на разложенном кресле, свернувшись калачиком и с головой закрывшись одеялом, несмотря на то что на дворе стоял ясный солнечный день. Она совсем не спала прошлой ночью, к тому же ее трясло, как в лихорадке, хотя она уже напилась и валерьянки, и валокордина, чтобы немного успокоиться. То, что произошло, невозможно было принять. С этим нужно было только как-то научиться жить дальше. Вампиры все-таки существовали… И одного из них ей даже удалось на время вырубить и посадить на цепь… Только вот это вовсе не означало, что он стал ее пленником. Похоже, он каким-то образом мог воздействовать на разум и чувства, полностью подчиняя себе, лишая способности мыслить и принимать решения. Сейчас она пыталась припомнить, что происходило во время тех провалов в памяти, когда он ее звал, и понимала, что это удается ей с большим трудом. Ощущение было такое, будто ты перестаешь быть действующим лицом своей жизни и становишься лишь актером в чьем-то театре марионеток. Ты, вроде бы, видишь, что творится вокруг, замечаешь свои действия, но совершенно не управляешь происходящим, не анализируешь его… Ты лишь следуешь чужому приказу, зову… и чувствуешь лишь неодолимое желание подчиниться…
Девушка покраснела, вспоминая то, что творила сама, а еще то, что делал этот вампир. Его сладкие поцелуи, его руки везде, где только можно и нельзя, его кривая ухмылочка, не злая и не добрая, а безразличная и кровожадная… как у кота, забавляющегося с мышкой… И все же он ее остановил, не позволил в забытьи переступить черту, даже прогнал, на какие-то доли секунды показав ей свой страшный лик: уже не лицо человека, а морду человекоподобного зверя с пастью вместо рта, зубастого, дикого, злобного, с голодными горящими желтым глазами.
Конечно, он мог бы в два счета разорвать ее на части или хотя бы укусить, но почему-то этого не сделал. Придя домой, она тут же забежала в ванную, разделась до гола и осмотрела себя в зеркале с ног до головы. В том состоянии, в котором она находилась, Марьяна вполне могла и не заметить нанесенных им ран. Он опьянял, одурманивал, превращал в свою беспомощную добычу, загипнотизированную настолько, что, даже умирая, она благодарила бы его за ласки, за укусы, за смерть… Ощущение собственной беспомощности в те минуты сейчас повергало в шок. Неужели кто-то способен сделать такое с человеком, даже не прикасаясь?
