— Д-да… — Еще раз выдохнула она, понимая, что произносит свой приговор.
— Вот и умница. — Барон улыбнулся и встал, затем приблизился к ее креслу, остановился и поднял ее лицо вверх за подбородок. Его большой палец медленно прошелся по пересохшим губам, вызывая озноб. — Спокойной ночи. За посудой сейчас придут, — произнес он на прощание и тут же покинул комнату, щелкнув снаружи ключом.
Запоздало ей в голову пришел самый главный вопрос: «Что он собирался делать с Ником после всего этого?» Только ответ на него на самом деле не требовался…
***
Дав последние распоряжения и серьезно переговорив с охраной, Барон направился к себе в комнату, чувствуя полное изнеможение. Когда он спал в последний раз? Прошлой ночью — часа три, а сегодня и вовсе не прилег. Все же близилась кульминация всех его усилий — скоро они поймают этого монстра, проведут необходимые эксперименты… И тогда что? Пока что он толком не мог решить, чего именно он хотел. Наблюдая за этим Никитой с очень уж безопасной и потому отдаленной дистанции, он пришел к выводу, что его образ жизни казался ему не особенно привлекательным. Прятаться по ночам от любого солнечного луча и пить кровь живых людей — это выглядело довольно дико и отталкивало… Зато какие открывались перспективы! Прожить не каких-то жалких семьдесят-восемьдесят лет, а, возможно, сотни — это уже казалось многообещающим. От таких перспектив загорались глаза и сердце рвалось наружу, то пытаясь пробить ребра, то застревая где-то в горле.
Зайдя в свою спальню, Виктор стянул с себя футболку, потом отстегнул висящую на бедре кобуру и ножны, и только после этого снял брюки и все остальное, оставшись лишь в слипах. Рванув покрывало с постели, он подобрал кобуру и достал оттуда небольшой пистолет, проверил патроны и убрал под подушку. В щель между матрасом и каркасом кровати сбоку, прямо под рукой, он сунул солдатский нож и уже был готов завалиться на постель и тут же вырубиться, когда заметил в заднем кармане лежащих на кресле брюк торчащий белый клочок мелко исписанной бумаги. Этот клочок прятала от него девчонка в доме вампира… Он сомневался, что тот может представлять из себя какую-то ценность, но легкое любопытство все же возобладало. Мужчина достал бумагу, разложил и встал у окна, из которого шел мрачный свет неприветливого восхода солнца. Электричество включать не хотелось — глаза давно резало от усталости.
Первая половина написанного почему-то ужасно его разволновала. Должно быть, потому что он сам пережил смерть матери в довольно юном возрасте, да и отец его тоже был крайне суров. Когда-то он многое отдал бы на свете, чтобы тот просто оставил его в покое в какой-нибудь глуши или сдал его в частное учебное заведение и не лез в его жизнь… Но тот предпочел лично и очень дотошно принимать участие в его воспитании… Только вот воспитании ли? Скорее это походило на жестокую дрессировку. В десять он уже убил свою первую дичь — олененка, мать которого до этого пристрелил отец. Стрелять еще было не так мучительно, а вот резать горло беспомощному живому созданию и потом смотреть, как из раны хлещет кровь, оказалось мучительно, и ему еще долго снились кошмары про собственные окровавленные руки. Однако, отец на этом не остановился и позднее заставил его бить людей, жестоко бить ногами, руками, ножом… пока барьер перед жестокостью начисто не был сметен захлестывающими дозами адреналина сначала от ужаса, а потом от осознания собственной власти над чьей-то жизнью и смертью. Те люди, видя перед собой подростка, практически еще ребенка, молили его о пощаде, взывали к его детскому состраданию. Первое время ему хотелось плакать, помочь или убежать но со временем он понял, или его убедили, что эти жалкие твари не заслуживали сострадания и пощады. Они всегда оказывались предателями, врагами отца, которых невозможно было простить и оставить в живых, поэтому в итоге со временем ему доверили и убийство.
Виктор жадно вглядывался в пестрящие перед глазами строки и не мог оторваться.
«На Кавказ я попал через несколько лет после отставки Ермолова и, командуя эскадроном, принимал участие в жестоких карательных экспедициях. Не хочу описывать тяготы жизни и кровь, через которую пришлось пройти. Сейчас прекрасно понимаю, что там мне и предначертано было остаться судьбой, в глуши, в горах, с рубленой раной на боку, с сильнейшим сотрясением и кровоизлиянием в мозг, с переломанной при падении с лошади ногой. Увлекшись азартом преследования и жаждой крови, я сам слишком отдалился от своих и не рассчитал силы. Едва ли кто-то потом нашел бы мой труп в тех чащобах, в которые мне удалось пробраться. Однако, нечто потустороннее решило вмешаться в мою судьбу столь необратимым образом, что я очень долго не мог понять, как к этому относиться — как к спасению или как к проклятию. Близился закат, и я оставался где-то на грани жизни и смерти. Когда последние лучи солнца исчезли за вершинами высоких гор и за кронами деревьев, вокруг наступила непроглядная тьма. Сквозь листву виднелись звезды на черном-пречерном небе, луна еще не взошла, со всех сторон меня окружили звуки ночного леса. Я физически чувствовал, что вокруг снуют дикие животные, и судорожно сжимал в руке нож. Впрочем, когда я терял сознание, нож позорно выпадал из моей руки, так что едва ли он мог служить мне надежной защитой. Я так ослаб, что сейчас не справился бы даже с белкой.
В очередной раз впав в беспамятство, я пришел в себя от странного подергивания в области руки. Ничего не видя в темноте, я попытался вырваться, но это оказалось бесполезно. Нечто сильное, хоть и небольшое, не крупнее рыси или волка, крепко вцепилось в мою руку и поедало ее живьем, только боли я не чувствовал, да и рука уже меня не слушалась. Какое-то время я пытался бороться, но дикая боль в ноге и в ране на боку в конце концов заставила меня снова потерять сознание. Единственное, что я заметил перед этим, были сверкающие желтые глаза животного, слишком напоминающие человеческие.
Понятия не имею, как долго я пребывал в беспамятстве, но когда очнулся, был уже день, потому что в окно какого-то каменного жилища, в котором я находился, светило яркое солнце, меня же трепала жестокая лихорадка. Женская фигура в черных одеяниях, окутывающих с ног до головы и закрывающих даже лицо, приблизилась ко мне с кружкой какой-то темной жидкости, присела на колени и приставила ее к пересохшим губам. Жажда мучила невыносимая, и, хотя я знал, что при моем ранении даже вода могла причинить мне вред, все же не удержался и, не глядя, сделал глоток. Жидкость оказалась теплой и вязкой, ее вкус показался мне отвратительным, и я закашлялся, увидев, что на каменном полу хижины появились капли крови. Однако, женщина снова настойчиво приставила кружку к моим губам.
— Пей, иноверец… — произнесла она низким, грудным голосом, от которого по телу пошли мурашки. — В противном случае в ближайшие часы ты умрешь.
Слова прозвучали не как предупреждение, а как угроза. У меня не было сил спорить и тем более сопротивляться, поэтому, превозмогая отвращение, я выпил всю кружку до дна, мучаясь тошнотой. Весь следующий день женщина в черном не перевязала ни одну мою рану, но приходила отпаивать меня кровью, а я бессильно ей подчинялся, при этом чувствуя, как с каждым разом набираюсь сил.
