Так шел я, не сознавая, куда иду, и не в силах разглядеть под ногами ту тропу, по которой следовал. И так продолжалось до тех пор, пока я не очутился на краю обрыва. Вдоль него, прижимаясь к скальному откосу, вилась вверх узкая тропа. Я стал взбираться по ней. Не знаю, сколько времени прошло и сколько было мною пройдено, когда я остановился и посмотрел вверх – там, наверху, на самом гребне, отчетливо очерченный на фоне звездного неба, ясно виднелся силуэт строения. То, что я увидел, ослепило меня подобно вспышке молнии – то был охотничий дом, где остановился сын управляющего рудниками, а это – тропинка, по ней он ходил на свидания к Бенедикте. О, милосердный Боже! Конечно, Рохус пользуется этим путем, у него просто нет другой дороги. Я должен встретить его здесь.
Я отступил в тень и стал ждать, размышляя о том, что я скажу этому человеку, и умолял Господа даровать мне такое вдохновение, которое сможет дойти до этого сердца и свернуть его с пути зла.
Минуло много времени. Наконец я услышал, как он идет по тропе вниз. Я слышал, как из-под ног у него срываются камни и несутся с грохотом по склону и падают в озеро далеко внизу. И тогда я стал молить Бога: если не удастся мне смягчить сердце юного мерзавца, в твоей власти, о Господи, сделать так, чтобы он оступился и пал вниз, как падают камни, выскальзывая из-под его ботинок, ибо это лучше – пусть он умрет внезапно, без причастия и раскаянья, и сгинет его душа навеки, нежели он останется жить и погубит душу невинной девы…
Тропа делала поворот там, где я спрятался, и Рохус, вывернув из-за угла, остановился. Я вышел из тени на залитую лунным светом тропу. Он признал меня тотчас и презрительно спросил меня, чего я хочу.
Я отвечал ему смиренно и объяснил, почему преградил путь его. Я просил его, чтобы он повернул назад и возвращался. Он принялся смеяться надо мной и осыпать бранью.
– Ничтожный червяк, – сказал он, – почему ты все время лезешь в мои дела? Уж не потому ли, что твои белые зубки и ласковые черные глазки покорили местных дурочек? И теперь ты вообразил себя мужчиной? Забыл, что ты монах, да? Дурак! Женщины обращают на тебя внимания не больше, чем на козла!
Я просил перестать браниться и выслушать меня. Я опустился перед ним на колени и умолял проявить уважение не ко мне, но к моему сану и оставить Бенедикту в покое. Вместо ответа он поднял ногу и толкнул меня в грудь – я упал. Более я не мог сдерживаться. Я вскочил на ноги и назвал его грубияном и разбойником.
Тогда он выхватил из-за пояса кинжал и бросился на меня со словами: «Сейчас я отправлю тебя в преисподнюю!»
Но я был проворнее – рука моя метнулась к запястью его руки, сжимавшей кинжал, и выбила клинок; он упал на тропу позади меня.
– Без оружия! – закричал я. – Мы будем драться насмерть – на равных и без оружия, а там пусть Господь нас рассудит!
Мы сцепились, как два диких зверя, полных ярости. Руки и ноги наши переплелись, мы рухнули на тропу и перекатывались вдоль нее то вверх, то вниз – с одной стороны у нас была отвесная стена, а с другой – обрыв, пропасть и воды Черного озера! Мы корчились от напряжения и боли в попытке пересилить друг друга, но Господь был против меня – Он разрешил моему противнику одолеть и прижать меня к земле на краю пропасти. Тот был сильнее меня, я был в его руках, и его глаза, как угли, горели огнем. Я не мог пошевелиться – голова моя свисала над пропастью, его колено сдавило мне грудь – моя жизнь была в его руках. Я думал, что сейчас он сбросит меня вниз, но он медлил. Я был на волоске между жизнью и смертью и пережил жуткие мгновения, а затем он заговорил, и слова его звучали тихо и зловеще:
– Видишь теперь, монах, мне достаточно пошевелить рукой – и ты полетишь вниз, в пропасть – камнем. Но мне твоя жизнь не нужна – она мне не помеха. Эта девица принадлежит мне, она – моя, поэтому ты оставишь ее в покое, оставишь ее мне, ты понял?
С этими словами он поднялся и ушел по тропе вниз, к озеру.
К тому времени, когда я наконец нашел силы пошевелиться, звук его шагов давно угас в ночной тишине. Великий Боже! Знаю, я не заслужил такого поражения, унижения и боли. Единственное, чего я хотел – спасти невинную душу, но Небеса – о, насмешка судьбы! – дозволили повергнуть меня тому, кто ее, быть может, погубит!
В конце концов я нашел в себе силы подняться, хотя все тело мое нестерпимо болело (многочисленные синяки и ссадины, полученные при падении и схватке, давали о себе знать), а на груди своей я все еще ощущал колено злодея и его пальцы, стискивающие мое горло. С трудом я вернулся на тропу и стал спускаться вниз, к озеру. Хотя я был жестоко изранен, мой долг повелевал мне идти к хижине Бенедикты и телом своим защитить ее от зла и порока. Но шел я очень медленно, часто делая остановки и отдыхая. Рассвет был совсем близок – на востоке разгоралась заря, когда наконец я решил отказаться от своей затеи: было уже слишком поздно, и едва ли жизнь моя, принесенная в жертву, сможет теперь защитить невинное дитя.
Я услышал шаги Рохуса, когда первые лучи утреннего солнца упали на тропу; он шел, и слова веселой песни слетали с его губ. Хотя я не боялся его, но укрылся за выступом скалы, и он, не заметив меня, прошел мимо.
В том месте, где я стоял, тропа пробегала рядом с разломом в скале – словно былинный герой в незапамятные времена рассек здесь гору своим гигантским мечом надвое. Дно расщелины было усеяно валунами и галькой, поросло кустарником и колючей ежевикой, а по дну стремился шумный поток, рожденный тающими наверху снегами. Здесь я провел три дня и две ночи. Я укрылся здесь и слышал, как меня разыскивают, как мальчишка, посланный из монастыря, окликает меня по имени, как он идет по тропе, пытаясь отыскать мои следы, но я не подал знака. Меня терзала жажда, мучил голод, но, хотя и вода была рядом, а за ягодой лишь стоило протянуть руку, я был сильнее этих соблазнов, усмиряя свою грешную плоть. Я подавлял свою мятежную природу, подчиняя свой дух одному Господу нашему, пока наконец я не ощутил себя свободным от всех дурных помыслов, освобожденным от тяжких оков земной любви и готовым отдать свое сердце, душу и жизнь единственной женщине – тебе, о Святая Дева!
Не кто иной, как сам Господь, даровал мне освобождение, и на душе стало так легко, свободно и радостно, словно крылья вознесли меня на Небеса. И тогда я во весь голос восславил Господа. Я кричал, переполненный радостью: «Осанна! Осанна!», и голос мой, многократно усиленный, отражался от склонов гор. Вот теперь я чувствовал себя в силах идти к алтарю и принять святое причастие. Я стал иным, чем был прежде Амброзий: несчастный, смятенный монах умер; я превратился в орудие в руке Божьей и должен исполнить Его волю. Я молился за спасение души Бенедикты, и в молитве моей явился мне сам Господь – во всем величии своем и славе своей, и бесчисленные ангелы сопровождали Его, и они заполнили полнеба! Невыразимый восторг охватил меня, и я переполнился счастьем. Всевышний обратился ко мне, и на лице Его сияла невыразимая доброта.
И сказал он: «Ты доказал свою преданность Мне и через все испытания, которым подверг Я тебя, ты прошел, не устрашившись, а посему спасение души невинного дитяти ты, несомненно, должен свершить своей рукой».
