Что делало Боустра особенно неприятным, так это его бессовестная манера шутить над матерью Феодоры, которую он объявил совершенно чокнутой. Однако девушка терпела все это сколько могла, пока однажды этот подлец не обнял ее за талию и не поцеловал прямо на глазах у матери. Тогда она почувствовала… Не очень ясно, что именно она почувствовала, но одно она знала точно: после такого позора, который навлек на нее этот наглый грубиян, она ни за что и никогда не сможет вернуться под крышу дома своей матери – она слишком горда для этого. Поэтому она сбежала с мистером Боустром и вышла за него замуж.
Конец этой истории я узнал сам.
Узнав о том, что дочь ее покинула, мадам Йонсмит совершенно помешалась. Она клялась, что может вынести предательство, вытерпеть старость, выдержать вдовство, не станет роптать на то, что ее оставили в одиночестве в пожилом возрасте (когда бы она ни стала пожилой), и терпеливо покорится тому, что ее беззубая дочь отблагодарила ее хуже, чем змея. Но стать тещей! Нет-нет, до такой степени унижения она точно не дойдет! Поэтому она наняла меня, чтобы я перерезал ей горло. Это было самое жесткое горло, которое мне приходилось резать за всю мою жизнь.
Шел медведь лисицу на ужин звать:
«Я превкусного зверя убил
И, коль учат нас веру распространять,
И хранить поглубже, и оберегать,
То в берлогу его утащил.
И, заметь, потрудился не только задрать,
Но обескровить и освежевать,
И шкуру повесить его просыхать,
И даже поставить на лед охлаждать, —
Там как раз под землей заморозило пруд, —
Ну, в общем, нас яства отменные ждут».
Побрели они вместе дорогой лесной,
Развлекаясь любезной в пути болтовней,
Поглядеть, просто каждый другому дружок…
И никто бы, ей-ей, и помыслить не мог,
Что косолапый планирует злой,
Лишь только лиса отвлечется едой,
Могучим ударом свалить ее с ног.
И никто б, наблюдая улыбки их,
Не сказал, что лиса улучает миг,
Чтоб хозяина доброго обмануть
И свинью, им добытую, – вот ведь жуть! —
Ненароком себе целиком умыкнуть, —
Ну, или ягненка. Не в имени суть.
Хитрость с Силой схлестнулись: тут жди беды, —
Что угодно случится там, кроме еды.
Сладкий мед на устах, горький яд в голове…
Пропусти ж, моя муза, ты милю иль две,
А Пегас мой ускорит полет свой слегка
И в берлогу летит… коль кишка не тонка.
Пусть же небо восплачет, земля задрожит:
Там коза-бедолага недвижно лежит,
Освежевана, хладна, нага и бледна, —
Ну, короче, мертва безнадежно она.
На гвозде ее шкура, умолк ее рот…
Но сюжет наш тут новый дает поворот,
Ибо живо воспряла коза головой, —
Столь легко, как не сможет и каждый живой, —
И глазами померкшими вдруг повела,
И отверзла уста, и засим изрекла
(Очень ясно для той, что давно умерла):
«Хладны ночи зимой, тонки здесь одеяла,
Жестко мне, неуютно. Вообще, я устала!»
Мне неведом ответ, правда то или нет, —
Видно, чудо случилось, друзья.
Чушь, вы скажете? Ложь? Я отвечу: ну, что ж,
Эту притчу придумал не я,
Однако без покрова тайны
Она бы сделалась банальной.
Умолчу, как коза, слабых сил не щадя,
И копытами топая, в танце кружилась,
Чтоб, согревшись движеньем, вернуть себе живость,
И свое сорвала одеянье с гвоздя,
И в него торопливо одела
Охлажденное бледное тело.
Как? То снова вопрос без ответа,
– Но, клянусь, она сделала это!
Засим помедлила без слов, —
И, будто бы на страстный зов
Любви великой и безбрежной,
Что с чьих-то уст сорвался нежно
И что неможно превозмочь,
Подпрыгнула – и пулей прочь!
Рассвет без счету красил высь
С тех пор. Миллионы пронеслись
Годов с событий тех неложных,
Но все ж крестьянин осторожный
Страшится через мрак брести,
Медведя слыша на пути
Тяжелый шаг и рык тревожный.
А куры (я не зрел воочью)
С насеста спархивают ночью, —
Сон страшный им темнит глаза:
Крадется в этом сне лиса!
Учили нас и учат молодежь,
Что правый не сдается,
Что истина себя являет. Что ж,
Рассказ к козе вернется:
Зачем же мной придумана коза?
Затем, что истину убить нельзя, —
Убей ее, и освежуй, и даже
Упрячь во мгле, – она себя покажет;
Добыча Церкви (в сущности, любой, —
Ну, кроме той, что чтим и мы с тобой), —
Она мертва… но чуда жди, однако:
Она восстанет, вспрянет изо мрака.
Маленький Джонни был бережливым мальчиком – тем, кто с самого младенчества развивал привычку к экономии. Когда другие маленькие мальчики проматывали свои состояния на разгульные удовольствия в виде имбирных пряников и леденцов из патоки, инвестировали в миссионерские затеи, не приносившие прибыли, подписывались под пожертвованиями в Фонд сирот Северного Лабрадора и в целом вели себя неразумно, Джонни бросал шестипенсовики в дымоход большого жестяного домика с надписью «БАНК» красными буквами над нарисованной дверью. Или же ссужал родителей несколькими пенни под чудовищные проценты и складывал в банк свою прибыль. Ему не надоедало бросать монетки в эту ненасытную трубу и оставлять их там. В этом отношении он заметно отличался от своего старшего брата Чарли, ибо, хоть Чарли тоже любил копить деньги, он привык так часто совершать набеги на свой банк при помощи кухонного ножа, что его родители обеднели, покупая ему копилки, так что им пришлось, хоть и с неохотой, препятствовать развитию накопительской жилки в его паникерской природе.
