Джонни также не чурался работы: для него «достойный труд» был не пустой банальностью, какой он является для меня, а живой, питательной истиной, столь же цельной и сытной, как две стороны треугольника равны одной стороне бекона. Он предлагал придержать лошадей тем джентльменам, которые желали зайти в бар за своими письмами. Он гонялся за шустрыми поросятами по приказу загонщика. Он носил воду львам в странствующем цирке и делал все что угодно ради заработка. Кроме того, он был сообразителен, и прежде, чем налить воды измученному жаждой царю зверей, требовал шестипенсовик вместо обычного бесплатного билета на представление, которое его совершенно не интересовало.
Первой трудной работой, которой Джонни занимался с утра, был поиск ускользнувших булавок, иголок, шпилек, спичек и прочих незаметных пустяков; и если он порой находил их в таких местах, где их никто не терял, он изо всех сил старался потерять их там, где никто, кроме него, не сможет их найти. Со временем, когда он собирал их довольно много, он их «реализовывал» и складывал выручку в банк.
Не был Джонни и суеверным. Его невозможно было одурачить выдумкой про Санта-Клауса в рождественский сочельник: он лежал без сна всю ночь, полный скептицизма, словно священник, а ближе к утру тихо выбирался из постели и осматривал подвешенные чулки других детей, чтобы убедиться, что предсказанных подарков там нет – а утром всегда оказывалось, что их там действительно нет. Затем, когда другие дети плакали, потому что ничего не получили в подарок, а родители изображали удивление (как будто они действительно верили в эту почтенную выдумку), Джонни был слишком мужественным, чтобы хныкать; вместо этого он тихонько выходил через черный ход и занимался торговлей с многочисленными сиротами, сбывая им шерстяных лошадок, жестяные свистки, стеклянные шарики, волчки, кукол и сахарных ангелов – с разорительными скидками, но за наличные. Он продолжал заниматься этим в течение девяти долгих лет, всегда скрупулезно подсчитывая свои доходы. Все предсказывали, что в один прекрасный день он станет князем купцов или королем железных дорог, а некоторые добавляли к этому, что он продаст свою корону старьевщикам.
Тем временем положение его неэкономного брата становилось все хуже. Он с такой беспечностью относился к богатству, был так расточителен с прибылью, что Джонни считал своим долгом время от времени тайком брать на себя контроль за финансами брата, чтобы привычка к транжирству не разрушала моральный облик Чарли. Был очевидно, что Чарльз вступил на широкую дорогу, ведущую от колыбели до работного дома, и что ему нравится этот путь. Его расточительность была столь неуемной, что возникали серьезные подозрения в том, как именно он добывает те средства, которые так открыто тратит. Существовало лишь одно мнение касательно печального окончания его карьеры – и он, казалось, считал это окончание в высшей степени желательным. Но однажды, когда добрый пастор изложил ему все это, Чарльз проявил признаки некоторого понимания.
– Вы и в самом деле так считаете, сэр? – спросил он задумчиво. – Вы меня не разыгрываете?
– Уверяю тебя, Чарльз, – сказал добрый пастор, уловив лучик надежды в снизошедшей на мальчика серьезности, – ты определенно окончишь свои дни в работном доме, если немедленно не прекратишь транжирить. Ничто не сравнится с привычкой – ничто!
Чарльз мог бы подумать, что с учетом его частых и щедрых пожертвований в миссионерский фонд священник к нему довольно суров, но он этого не сказал. Он ушел в траурном молчании и принялся забрасывать медяками слепого нищего.
Однажды, когда Джонни был еще бережливее, чем обычно, а Чарльз соразмерно расточителен, их отец, истощив запасы убеждений и призывов к морали и не добившись никакого результата, решил прибегнуть к более простым аргументам: он попытается уговорить Чарльза быть более экономным, обратившись к его грубой природе. Он собрал всю семью и обратился к Джонни.
– Джонни, – сказал он, – как ты думаешь, много ли у тебя денег в твоей копилке? За девять лет ты должен был скопить значительную сумму.
Джонни мгновенно встревожился: а вдруг какую-нибудь босую девчонку придется одарить книгами для воскресной школы?
– Нет, – задумчиво сказал он, – не думаю, что там много денег. Этой зимой часто бывало холодно, а ты ведь знаешь, как сжимается от холода металл! Не-е-ет, уверен, что денег там мало.
– Что ж, Джонни, поднимись в свою комнату и принеси сюда свою копилку. Посмотрим. Возможно, Чарльз все-таки прав, и нет смысла копить деньги. Я не хочу, чтобы у моего сына были дурные привычки, которые себя не окупают.
И Джонни неохотно пошел наверх, в тот угол, где его большая жестяная копилка долгие годы спокойно стояла на сундуке. Он давным-давно избавился от искушения, поклявшись даже не трясти ее, потому что помнил: раньше, когда Чарльз тряс свою копилку, и внутри гремели монетки, дело всегда заканчивалось тем, что он ломал крышку копилки. Джонни подошел к своему банку, взялся обеими руками за карниз, набрался смелости и сильно потянул вверх – и тут он упал на спину, а копилка свалилась на него сверху, и он лежал, словно фигура на картинке, изображавшей землетрясение в Лиссабоне. В банке была лишь одна монетка, нехитрым образом подвешенная в центре, так что все монеты, падавшие через каминную трубу, звякали об нее, а потом попадали через небольшое отверстие в чулок Чарли, невинно подвешенный снизу.
Разумеется, о возмещении не могло быть и речи, и даже Джонни понимал, что любое временное наказание совершенно не будет соответствовать требованиям справедливости. Но в ту ночь, в полной тишине комнаты, Джонни записал свою великую торжественную клятву: как только ему удастся скопить хотя бы небольшой капитал, он потратит все свои оставшиеся силы на расточительство. Так он и поступил.
Четыре осла и жулик
В глуши штата Пенсильвания стояла маленькая мельница. Принадлежала она пенсильванскому голландцу – у этого биологического вида на протяжении нескольких веков квашеная капуста занимала место здравого смысла. В случае с Гансом Доннершпилем этот процесс не был полностью завершен: он все еще был достаточно разумен, чтобы идти в дом, когда начинался дождь, но не умел оставаться там после того, как гроза закончилась. Широкий круг друзей и почитателей знал Ганса как почти что самого худшего мельника в округе, но, поскольку он был также и единственным, люди, не согласные с исключительно мясной диетой, оставались его постоянными клиентами. Он был честен, как все глупцы, но при этом беспечен. Он был настолько рассеянным, что иногда, перемалывая чье-нибудь зерно в муку, мог бездумно высыпать в подающую воронку мешок ржи, старые пивные бутылки или корзину рыбы. Это делало муку столь странной, что люди понятия не имели, что такое хоть один день прожить в хорошем самочувствии. В тех краях было так много местных болезней, что доктор, проживавший на расстоянии двадцати миль, не смог бы убить пациента за целую неделю.
Ганс имел добрые намерения; однако у него было хобби – хобби, которым он не занимался (сказать так было бы неверно, потому что это хобби занималось им; оно владело им до такой степени, что бедняга ни на минуту не мог остановиться, чтобы посмотреть, что он бросает в жернова своей мельницы). Этим хобби была покупка ослов. Он тратил на это удовольствие весь свой доход, и мельница почти утонула под тяжестью закладных. Ослов у него было больше, чем волос на голове, и, как правило, они были очень тощими. Кроме того, он не был просто коллекционером-любителем; нет, он был проницательным и разборчивым знатоком. Он купил бы толстого крутобокого осла, если бы ему не оставалось ничего другого, но зеницей его ока был осел тощий и потрепанный. Такого осла он, так сказать, смаковал словно лакомый кусочек.
