В «Политической истории ХХ века» покойного Мимбла (или мистера Мимбла, как его называли бы в то время, когда он писал эту книгу) есть выдающееся предложение: «За одним-единственным исключением (Кобленц), не было ни одного европейского правительства, которое Освободитель не сверг бы и которое он не превратил бы потом в чистую смитархию; и хотя некоторые из них позже временно погружались в древние грубые формы правления, а некоторые впадали в затейливые системы управления, возникшие из пробужденной им интеллектуальной активности, он все же столь твердо установил свои принципы, что в XXXI столетии просвещенный мир практически полностью стал таким, каким он остается по сей день – смитархическим».
Следует отметить любопытное совпадение: в год, когда родился тот, кто установил разумное правление, умер тот, кто усовершенствовал литературу. В 1873 году на улицах Лондона умер от голода Мартин Фаркуар Таппер
[47] – самый значительный после Смита человек в истории. Его происхождение, как и происхождение Смита, покрыто плотной завесой тайны. Не менее семи британских городов оспаривают честь быть местом его рождения. Наши знания об этом барде действительно скудны, а ведь он единственный, чьи труды дошли до нас через перемены целых двадцати веков. Все, что нам доподлинно известно, – это то, что в течение своей жизни он был редактором журнала Times (слово спорного значения) и что, как говорит странный старик Дамблшоу, «он хорошо владел греческим и латынью», что бы ни значили понятия «греческий» и «латынь». Если бы Смит и Таппер были современниками, железные деяния первого, несомненно, сделали бы бессмертными золотые страницы второго. Вот от каких случайностей зависит История в своих материалах!
До странности невпечатлительным должен быть разум, который, оглядываясь назад сквозь двадцать веков на единственную расу, от которой мы предположительно произошли, сможет подавить в себе эмоциональный интерес. Имена Джона Смита и Мартина Фаркуара Таппера, начертанные на странице туманного прошлого и окруженные менее значительными именами Снейкспира, первого Неаполитанца, Оливера Корнуэлла, Клоуса, «королевы» Елизаветы или Ламбета, герцога Бисмарка, Юлии Цезарь и огромного множества современных им знаменитостей, единственные из всех наводят нас на размышления. Они вызывают в памяти странный древний обычай покрывать тело «одеждой», любопытную ошибку Коперника и другие неверные догадки античной «науки»; утерянное искусство отправления телеграмм, паровые двигатели и печать подвижным шрифтом, а также с треском провалившуюся теорию о порохе. Они заставляют нас думать о пылком идолопоклонстве, заставлявшем людей совершать благочестивые паломничества в доступные тогда районы Северного полюса и внутренних регионов Африки, которая в те времена почти не отличалась от дикой природы. Они вызывают у нас образы кровожадных «императоров», тиранов-«королей», «президентов»-вампиров и бесполезных «парламентов» – странные и страшные образы, которые столь разительно отличаются от спокойного и благожелательного облика нашей смитократии!
Так давайте же сегодня возрадуемся тому, что прежний порядок вещей навсегда канул в небытие; давайте будем благодарны за то, что нам выпала судьба жить в более благополучное время, чем то, в которое Джон Смит делал наброски лучшей судьбы для расы дикарей, а Таппер пел свою божественную философию невнимательным слушателям. И все же давайте сохранять свежую память о том, что было хорошего в досмитовы времена, когда люди придерживались странных суеверий и ездили на спинах «лошадей», когда они путешествовали по морям, вместо того чтобы двигаться под ними; когда рассвет науки еще не наступил и не прогнал тени воображения и когда каббалистические буквы н. э., которые мы по привычке все еще добавляем к числительным, обозначающим возраст мира, возможно, еще обладали известным значением.
Разлученные сердца
Дейдрик Швакенхаймер был крепким молодым пастухом. Ростом он был шесть футов и два дюйма
[48] (в деревянных башмаках), и в его теле не нашлось бы ни унции лишних костей или мозга. Если и были у него недостатки, то к ним относилась склонность спать больше необходимого. Природа его призвания поощряла эту слабость: когда он пригонял коз на соседское пастбище, за ними не нужно было присматривать до тех пор, пока владелец земли не выгонял их оттуда, так что пастух естественным образом посвящал это время дремоте. Риска проспать у него не было – вилы разгневанного земледельца всегда будили его в нужный момент.
С наступлением вечера Дейдрик строил свое стадо и вел его домой на дойку. Там его встречала прекрасная юная Катрина Баттершпрехт, дочь его нанимателя, которая освобождала тугое вымя каждой козы от скопившихся за день выделений. Однажды вечером, после дойки, Дейдрика, давно питавшего тайную страсть к Катрине, осенила мысль: а почему бы ей не стать его женой? Он вынес во двор табурет, ласково подвел к нему Катрину, усадил ее и спросил – почему? Девушка на минуту задумалась, а потом с некоторым трудом объяснила. Она слишком молода. Старому отцу требуется вся ее забота. Ее маленький брат станет плакать. Она обручена с Максом Мангельвурцелем. Она довольно сильно преувеличивала, но это были главные поводы для возражений. Они изложила их Дейдрику seriatim
[49], совершенно искренне и без всяких сомнений. Когда она умолкла, влюбленный юноша с инстинктивным чувством чести, характерным для настоящего пастуха, не попытался заставить ее переменить решение. Напротив, он с печальным согласием кивал на каждый высказанный аргумент, а на последнем пункте крепко уснул. На следующее утро он весело погнал коз в поле и выглядел как обычно, разве что спал он гораздо больше, а думал о Катрине гораздо меньше.
В тот вечер, когда он привел домой коз, шагавших широко расставив ноги, с полным выменем, он обнаружил, что рядом с первым табуретом стоит второй. Счастливое предзнаменование: значит, его внимание не так уж неприятно девушке. Он с серьезным видом уселся на табурет, и когда Катрина покончила с дойкой, она пришла и заняла второй табурет. Дейдрик механически вновь сделал ей предложение, после чего простодушная девушка снова принялась перечислять препятствия к их союзу. Она слишком молода. Старому отцу требуется вся ее забота. Ее маленький брат станет плакать. Она обручена с Максом Мангельвурцелем. На каждое возражение фройляйн загибала пальчик, и Дейдрик согласно кивал, а в конце крепко уснул. После этого Дейдрик каждый вечер добросовестно делал Катрине предложение, а девушка с одинаковым спокойствием повторяла ему свои возражения, которые он встречал с сонным одобрением. Любовь – очень приятное занятие, а с течением долгих лет она становится крепкой привычкой. Меньше чем за десять лет Катрина уже и поужинать не могла без привычного предложения, а Дейдрик не мог нормально спать ночью, предварительно не подремав на скотном дворе, чтобы уменьшить бессонницу. Оба они были бы несчастны, если бы перед отходом ко сну между ними возник хотя бы намек на непонимание.
