Вижу бугорок в его джинсах. Может, он не будет играть по правилам? Может, подойдет и прижмет меня к двери? На самом деле, я не против — неделю назад в душе выяснилось, что Рид довольно неплох в позе стоя, — но в этот раз я хочу устанавливать правила.
Он следует моему указанию.
Я спускаю с себя джинсы и трусики.
— Правила в том, чтобы молчать, — шепчу я, ступая между его вытянутыми ногами. — Не издавать ни звука. Ничего не говорить.
Ничего вроде: «Я люблю тебя».
Или: «Останься».
Я опускаюсь, седлая его бедра, расстегиваю пуговицу на его джинсах, затем молнию. И все это время наблюдаю за ним: он сжал челюсть, так что напряглись мышцы. Рид уже играет.
Он не произнесет ни слова.
Он приподнимается, я наклоняюсь, опираясь на кровать для равновесия, пока он стягивает с себя джинсы и достает из бумажника презерватив. Я забираю его, распечатываю и надеваю на его большой член, затем провожу по нему рукой, от чего Рид запрокидывает голову, закрывает глаза и сжимает кулаки. Я отнимаю руку, он берет меня за талию, чтобы держать над собой, и пальцами свободной руки ласкает меня между ног, заставляя стать мокрой, приближая меня к оргазму.
Но я отталкиваю его руку, зажимая в своей. Смотрю на него и мотаю головой. Затем снова глажу его член, прежде чем опуститься на него самой — медленно и сложнее, чем если бы я позволила ласкать себя дальше. Но я хочу так, медленно, чтобы тело постепенно приспособилось к нему. Мне нравится, сколько сил уходит на молчание, как мы обмениваемся немыми знаками: я кладу руку ему на плечо, предупреждая, что надо входить медленно, а он слегка наклоняет меня вперед за поясницу, чтобы угол был лучше.
Когда он входит в меня на всю длину, мы вместе облегченно выдыхаем, но при первом же движении кровать снова протестует, в этот раз — тихим стуком о стену, к которой приставлена. Мы останавливаемся, глядя друг другу в глаза. Но все же продолжаем: я вижу это по взгляду Рида — жаркому, страстному и решительному. Он обхватывает меня рукой и отодвигается от спинки кровати.
Это движение все меняет — мы еще ни разу не занимались сексом без опоры для чьей-то спины, держась только друг за друга. Это требует усилий, потому что мы играем по правилам — мы молчим. Мы медленно-медленно двигаемся, он совершает мелкие толчки бедрами, чтобы глубже войти в меня, я размеренно двигаюсь на нем, чтобы достичь нужного трения. Не знаю, сколько времени проходит, потому что никто о нем не думает, никто не следит. Это как парить в невесомости, свободно от всего.
Как писать без букв.
Как считать без чисел.
Как любить.
И даже достигнув пика, когда я судорожно выдыхаю ему в шею, когда он сильнее сжимает меня и напрягается, когда мы прижимаемся друг к другу, осененные каким-то новым знанием о нас…
Даже тогда мы не нарушаем правил.
Глава 17
УЛарк нет слов.
Она сидит в глубине магазина с планером, который я для нее сделала, медленно и осторожно листая страницы. За последние несколько дней я сама просмотрела их десятки раз, так что наблюдаю скорее за ее реакцией на пастельную гамму, которую я выбрала: зеленый и розовый с вкраплениями розового золота. И на заголовки, выполненные мелким разряженным шрифтом строчными буквами, и на обозначения дней недели узкими, близко стоящими заглавными буквами без засечек. Уголки страниц украшают неброские иллюстрации: звездочки здесь, цветок в вазе там. Все довольно умеренное. Милое и нежное, но в то же время стойкое и утонченное.
— Это так… — говорит она наконец, касаясь пальцем уголка страницы. — Так… похоже на меня, — договаривает Ларк удивленно.
Я улыбаюсь в облегчении.
— Очень рада. Именно к этому я стремилась.
Еще чуть больше месяца назад я не смогла бы правильно подобрать дизайн для планера Ларк. Но с той встречи в моей квартире многое между нами изменилось. Само собой, она еще не готова к совместным походам в кофейню, но иногда мы наполовину спонтанно прогуливаемся до тех районов Бруклина, куда даже я нечасто заглядываю. Иногда я рассказываю ей об окрестностях и клиентах в разных точках этих окрестностей, а она рассказывает о жизни в Лос-Анджелесе, об актерах, с которыми дружила или работала. Порой мы говорим о работе — о стенах, к росписи которых она еще не подготовилась, — но чаще всего мы просто общаемся, узнавая друг друга поближе, как это бывает в начале дружбы. По большей части, она избегает упоминать ходячую мину по имени Кэмерон, который мотается за город и обратно, проводя съемки, но я все равно замечаю изменения в настроении Ларк в зависимости от того, где он, — она веселая, общительная и авантюрная, когда он в отъезде.
Приятно с кем-то гулять, ведь не только наши отношения с Ларк претерпели изменения с моей поездки в Мэриленд. Во-первых, Сибби на прошлой неделе провела дома последнюю ночь и переехала в новую квартиру с Элайджей. Вернувшись домой в воскресенье, я не могла больше противиться своим чувствам к Риду. Сибби встретила меня дома, и, поклясться могу, она готовилась к разговору со мной так же, как до этого готовилась я.
— Мегги, — обратилась она ко мне по старому прозвищу. — Я не хотела тебя обидеть, вспоминать то, что случилось в твоей семье.
— Я знаю, — ответила я честно. Я простила Сибби даже до того, как пройти через мост после нашей ссоры, но это прощение не наладило отношения между нами. Может, она и не хотела вспоминать мою семью, но все остальное она сказала серьезно. А значит, я могла сделать только одно, помочь только так: дать ей время наедине с собой, пока она не будет готова по-настоящему поговорить. В последние дни совместной жизни ей как будто стало легче от того, что мы могли играть в вежливость и я не давила на нее. В день переезда я помогла ей спустить последние коробки к арендованному грузовику, где, у обочины ждал Элайджа, и мы крепко обняли друг друга, сдерживая слезы.
— Все наладится, Мегги, — сказала она, и я кивнула, уткнувшись ей в плечо, в надежде, что она права.
Я поднялась в свою оглушительно пустую квартиру, но лишь ненадолго. Может, надо было все-таки решиться переночевать там в первую одинокую ночь, но я собрала сумку и поехала к Риду с ключом от его квартиры, который он мне дал. Я не ложилась, допоздна работая над финальными набросками к «Счастье сбывается» на его ужасном диване, в надежде, что он вернется домой хотя бы к одиннадцати.
Потому что это — Рид стал работать вдвое больше — еще одна перемена с поездки в Мэриленд. В каком-то смысле мы продолжаем играть по установленным мной тогда в подвале правилам. Мы не говорим о Нью-Йорке, о том, останется он или нет. Не размышляем над тем, рано ли это, возможно ли это вообще. Но в Риде явно что-то изменилось, и не важно, что мы мало видимся из-за его переработок.
Я знаю: эта перемена, хотя бы частично, связана со мной. С нами.
— Надо закончить все дела, — говорит он, прижимая меня к себе, поздно вечером. — А потом…
