В ответ он… усмехается? Нет ничего небрежнее фырканья:
— А мне нет.
— Не любите Нью-Йорк?
— Я его терпеть не могу.
От его тона я почти отшатнулась. Резкого, как гротеск. Никаких заглавных — терпеть не могу. Это не безобидное высказывание вроде: «Терпеть не могу эту песню» или «Терпеть не могу эти шоколадные шарики с кокосом». И вовсе не похоже на маленькие, незначительные проявления ненависти, лишающие слово его истинного смысла.
Когда Рид говорит, что терпеть не может Нью-Йорк, он совершенно серьезен.
— Почему? — В голове у меня всплывает довольно причудливая комбинация букв, спрашивающая, «почему» я вообще решила это узнать. Я не привыкла давить на людей — тем более так настойчиво. Всегда стараюсь быть легче, приятней.
Сохранить мир.
Но с Ридом все выходит совсем не как всегда.
Его ладонь все еще на чашке. Стоит повернуть чашку, и это закончится, думаю я, что бы это ни было. В задумчивости он поджимает губы в сторону. Пусть я понятия не имею, что значит его профессия, но уверена: свои математические модели он строит с таким лицом. И с ним же он впервые увидел мои буквы в свадебной программе.
— Остановимся на том, что я так и не нашел с этим городом общий язык, — наконец произносит он. Поворачивает чашку в последний раз и смотрит на меня. — Не встретил здесь знаков.
Мне сразу хочется возразить. Да здесь знаки повсюду! Дорожные знаки, вывески, билборды, рекламные плакаты, наклейки с меню и часами работы…
Конечно же, он имеет в виду другое. Но Нью-Йорк много для меня значит, и эти знаки — его неотъемлемая часть.
Я не успеваю собраться с мыслями, он встает, собираясь унести блюдце с чашкой.
— Но вашим знакам я, можно сказать, благодарен, — говорит Рид, протягивая мне свободную руку. Я автоматически пожимаю ее — сухая и теплая ладонь крепко обхватывает мою. Совсем не по-деловому, или это мне так кажется? Хорошо, что мы больше не встретимся: совершенно не подобает думать так об этом мужчине.
Отпустив мою руку, Рид кивает в своей обычной обескураживающей манере.
— До свидания, Мэг, — говорит он и, остановившись на полпути к двери, чтобы поставить блюдце с чашкой на столик для грязной посуды, этот высокий, загадочный, старомодный Рид Сазерленд покидает кофейню.
Глава 3
Утро начинается странно: дикая боль в голове, на левом плече отпечаток телефона, на котором я вчера уснула, а Сибби все еще дома.
За головную боль спасибо эспрессо на ночь и тому факту, что я не спала до половины четвертого, стараясь закончить пресловутый майский разворот и сдержать данное себе обещание — никаких фокусов, шифров и знаков.
После я попыталась поспать, но безуспешно. Слова Рида, его манеры и плечи, лицо заполонили мой разум, руки сами просились работать над проектом. После очередного порыва вдохновения («МОЖЕТ быть, ты исписалась») я не останавливалась, словно хотела расплатиться, вычеркивая пункт за пунктом в списке задач. Сначала за небольшим столом у окна в моей комнате, а затем — что для меня необычно — прямо в кровати. Лежа в темноте с телефоном в руках, писала банальные, но дружелюбные ответы комментариям к последнему видео («хохо, спасибо! — М»; «продолжай, и все получится! — М»; «попробуй увеличить тень 3 М»), планировала посты на сегодня, договаривалась о доставке планеров, которые закончила в выходные. На самом деле я строго придерживаюсь правил: стараюсь не сидеть долго перед экраном в темноте, не нарушать границ между работой и отдыхом, особенно когда работаю дома. Но этой ночью я занималась чем угодно и где угодно — лишь бы выкинуть из головы эту встречу с Ридом.
«Я увидел в них знак», — сказал он.
Перекатываюсь на бок и отлепляю от себя телефон (Рид из моих мыслей точно никуда не делся — представляю, какую физиономию он бы при виде меня сейчас скорчил), щурясь, смотрю на экран, я права — уже 9:30, понедельник, а Сибби обычно выходит в 7:00. Резко сажусь, хватаю кофту со спинки стула и, натягивая ее через голову, открываю дверь. Ко рту прилипло облачко спутанных волос, и я пытаюсь его сдуть.
Она выходит из кухни с чашкой кофе в руке и ноутбуком под мышкой, садится на диван. Кудрявые черные волосы собраны в небрежный высокий пучок, глаза не подведены, на губах ни следа той красной помады, которой она красится почти каждый день, хотя пяти- и семилеткам, с которыми она проводит большую часть своего времени, и дела нет до ее внешности. Но Сибби нравится выразительность — всегда нравилась, — поэтому непривычно видеть ее такой с утра.
— У тебя все в порядке? — спрашиваю я, не сходя с пятачка на полу рядом с моей комнатой, который мы с Сибби в шутку называли дорогой в «спальное крыло». При въезде эта квартира показалась нам огромной по сравнению с той, где мы раньше жили.
— Да, все отлично. — Она ставит кофе, устраивается с ноутбуком в углу дивана, скрестив по-турецки ноги. Кажется, продолжения не последует, ну и пусть… в последнее время мы редко бываем наедине, когда Сибби не спешит тут же уйти в другую комнату. Неужели даже наушники не наденет?
Меня снова кольнула надежда, что не раз бывало за последние месяцы, с тех пор как между нами образовалась эта пропасть. «Вот он, — думаю я, — вот момент, чтобы все уладить. Вернуть все на свои места». Я подхожу к холодильнику справа от входной двери — квартира, конечно, больше, но четверть кухни все же приходится держать в гостиной — и открываю дверцу, чтобы достать йогурт. Все наши вещи теперь хранятся отдельно, будто посередине всех полок и шкафчиков провели линию мелом. Это совершенно бессмысленно, учитывая, что мы по-прежнему закупаемся в одном магазине одинаковыми продуктами.
— Ты разве не опаздываешь? — невзначай роняю я.
— Взяла отгул на утро. Тильда собирает детей в школу.
— Вот это, наверное, шоу, — отвечаю я. Медленный бросок, меткий удар в знакомую тему о работодательнице Сибби, которая не ходит на работу, сидит дома по 10–12 часов в сутки и при этом остается в поразительном неведении того, что происходит с двумя ее детьми.
Когда Сибби была на больничном, Тильда забыла, что у младшей дочери непереносимость лактозы, и купила ей рожок мороженого, лишь бы та успокоилась. Последствия этого молочного средства от истерики тянулись дни и дни.
Но Сибби всегда отвечает: «Она хорошо с ними ладит», — в этой фразе слышится нотка цензуры. Непонятно, зачем она защищает женщину, которая однажды заставила ее остаться на ночь и спать в ванной у комнаты Спенсера — вдруг ему снова приснится кошмар о «Холодном сердце». Иначе говоря, меня заткнули как недостойную даже старой доброй песни об ужасной работе.
— Да, разумеется, — говорю я, потому что теперь соглашаюсь со всеми словами Сибби, если она вообще снисходит до разговора.
«Я подстраивался», — звучат в голове слова Рида. Так отчетливо, что я тут же несусь накладывать себе завтрак, спеша заглушить его голос стуком тарелок в шкафчике, звоном стаканов и совсем необязательным встряхиванием коробки с гранолой.
