На плечи ей приятной тяжестью легла косуха Фроста.
– Холодно тут, – сказал он коротко.
Он так же, как и сама Мирослава, осматривался, делал какие-то только ему одному понятные выводы. Если вообще делал. Почему она решила, что ему есть дело до происходящего? Откуда такая самонадеянность?
А ему было дело! Она поняла это по его напрягшемуся лицу, по сжатой челюсти и сузившимся глазам. Ему было интересно, и он что-то искал, всматривался в черную металлическую конструкцию, похожую на гигантскую, сильно вытянутую в высоту птичью клетку. Сейчас дверца этой клетки была открыта и тихо поскрипывала, раскачиваясь на ветру, но раньше она запиралась на замок. Эта странная конструкция не вписывалась в представления Мирославы об устройстве фонарного отсека. На ее месте должен был располагаться источник света. Лампа Арганда, например. Лампа – но никак не птичья клетка!
– Что это за штука? – он потрогал прутья клетки, нахмурился. – Что за гадость?
Мирослава тоже потрогала, металлическая конструкция была испачкана чем-то черным и жирным на ощупь. И дно клетки тоже было покрыто чем-то, похожим на воск. Как некогда дно ее ванны на курьих лапах…
Мирослава отшатнулась от клетки. Налетевший ветер дернул железную дверцу в сторону, а Мирославины волосы вверх. Это они не сами вздыбились, это их ветер. Не нужно паники! Все под контролем!
– Что с тобой? – Фрост обхватил ее сзади за плечи, прижал к себе. – Мира, ты чего?
Мира она только для своих, но он теперь, похоже, свой.
– Это воск и сажа, – сказала она, глядя на луну в прорехе крыши. – Мне так кажется.
– Где? – Горячее дыхание Фроста защищало ее от ветра и холода.
– В клетке. Все это, – Мирослава дернула подбородком, очерчивая в воздухе дугу, – фонарный отсек, какие строили на маяках.
– Откуда?..
– Оттуда! – Она не дала нему договорить. – Тут должна была быть система зеркал и источник света. Керосиновая лампа или лампа Арганда. Я не помню точно, надо посмотреть по датам. Свет от этих ламп и его преломление в зеркалах должно было создавать оптическую иллюзию горящей свечи. Понимаешь?
– Начинаю понимать. Хотя было бы интересно узнать, откуда у тебя такие глубокие познания.
– Потом. – Мирослава повела плечом, но Фрост держал ее крепко. Держал, прижимал к себе, согревал. – Я не могу понять, зачем нужна эта штука. – На клетку она старалась не смотреть. – Когда вообще ее установили?
– Не знаю. – Фрост коснулся колючим подбородком ее макушки. – А как ты догадалась, что башня была спроектирована по принципу маяка?
Она не ответила. Словно змея шкуру, она сбросила косуху, высвобождаясь из объятий Фроста, и шагнула к перилам.
– Осторожно! – Фрост дернулся следом, ухватил ее за плечо.
Поздно! Она никогда не боялась высоты. Не было такой фобии в длинном списке ее фобий. А вот у Фроста, похоже, была, если судить по тому, с какой силой он вцепился в ее плечо. Вцепился, но не сделал шаг назад. Наоборот, перегнулся через перила. Перегнулся, а потом тихо, но очень отчетливо сказал:
– Мира, нам нужно спуститься вниз…
* * *
Как же рано, как преступно легкомысленно он расслабился! Он не нашел никого в этой чертовой башне и расслабился. А беда, оказывается, таилась не внутри, а снаружи. Беда распласталась на траве у подножия башни…
Если бы не Мирослава, Фрост бежал бы по лестнице, наплевав и на опасность, и на осторожность. Но Мирослава все еще была рядом, и он не мог рисковать еще и ее жизнью. Поэтому по лестнице они спускались так же осторожно, как до этого поднимались. Он не дал ей рассмотреть лежащее на земле тело, оттащил от перил, до того, как у нее началась бы истерика, и теперь она весь путь вниз спрашивала его, как заведенная:
– Кто там? Фрост, кто там лежит?!
Фрост молчал. Не потому, что не хотел говорить, а потому что все еще продолжал надеяться, что ошибся.
Не ошибся…
Он лежал на спине, раскинув в стороны руки. Мертвый взгляд его широко открытых глаз был устремлен в небо, на звезды. Не было крови и следов падения, но Фрост знал, что именно падение с высоты стало причиной смерти.
А Мирослава упала на колени. То ли ноги ее больше не держали, то ли так ей было проще дотянуться до лежащего на земле тела, погладить по голове.
– Леша? Лёшенька!.. – Она гладила его сначала по волосам, а потом по лицу. А потом потянула вверх край растянутого худи. Фрост понимал, зачем.
– Стой! – Который раз за ночь он велел ей остановиться? – Мира, стой! – И который раз обнимал ее за плечи, стараясь оттащить от беды и бездны. – Мира, ему уже не помочь! Он мертв!
Она вырывалась, снова ползла к лежащему на земле телу, снова тянула худи.
– Я должна попробовать! Может быть, еще не поздно!
Он не смог справиться с ее болью и ее отчаянием, он стоял рядом, растерянно наблюдая, как она делает непрямой массаж сердца мертвецу. Делает массаж и считает. Наверное, так ее учили на каких-нибудь курсах по неотложной помощи.
Сам он пришел в себя на счете «десять», словно кто-то ударил его под дых. Он пришел в себя и обхватив Мирославу за талию, оттащил прочь.
– Все! Хватит!
– Меня вернули! – Она вырывалась с каким-то звериным отчаянием. – Я была мертва больше пятнадцати минут, а потом ожила! Мы должны попробовать! Дай мне хотя бы попробовать!
Он не дал. Она вырывалась, а он держал. Уворачивался от пинков и проклятий – держал. Стоял бесчувственным истуканом, потому что все силы, и душевные, и физические, уходили на то, чтобы удержать Мирославу, сделать так, чтобы первую волну боли и отчаяния она пережила в безопасности.
Сначала она перестала кричать. Потом перестала вырваться. Уперлась лбом ему в грудь, и он погладил ее по макушке. Погладил, ничего не почувствовал сквозь кожу перчатки, поморщился от боли и отчаяния.
– Я хотела показать его неврологу, – сказала она сиплым шепотом. – А он хотел играть в прятки. Он всегда хотел играть в прятки.
– Да. – Фрост продолжал гладить ее по волосам.
– Это же ты? – Она затаилась, кажется, даже дышать перестала.
Он тоже затаился, кончики пальцев закололо, словно электричеством. Давно привычное и давно ненавистное чувство.
– Артем, это ведь ты, да? Артём Морозов это ты?
Она высвободилась из его объятий, посмотрела в глаза с отчаянием и надеждой.
– Я знаю, что это ты! Скажи!
Он ничего не сказал, просто кивнул в ответ. Боль в пальцах почти унялась, но боль душевная никуда не делась.
– Я забыла тебя, – сказала она шепотом.
Он снова кивнул. Да, она забыла. Как же это злило! Как же обидно ему было все эти тринадцать лет! Эту обиду он прихватил из детства во взрослую жизнь вместе с болью и отчаянием. Сначала она его мучила, а потом он научился извлекать пользу даже из деструктивного. Не сразу – постепенно, шаг за шагом, год за годом. Она забыла, а он так и не смог забыть. Обида трансформировалась сначала в недоумение, а потом, когда два года назад он увидел ее в модном ресторане со Славиком Горисветовым, в кристальную ярость. Он сколько угодно мог убеждать себя, что все они были детьми и пережитое ими тем чертовым летом ничего не значило. Он мог рвать жилы, становясь тем, кем он есть сейчас, доказывая себе и всему миру, чего он стоит. Но рвал жилы и доказывал он все это не себе и не миру, а ей – Мирославе. Девочке, которая его забыла. Девочке, которая, выбирая между другом и врагом, выбрала врага…
