Младшему Барнарду нравилось, что аристократы покупают пьесы и стихи, которые он (то есть я) печатает. Ему нравились деньги, которые он за это получал и тратил на выпивку и кости; деньги, которые постепенно утекали, хотя я работал по двенадцать часов в день. Я продавал книги даже быстрее, чем мог печатать, но это не помогало. Через год мы лишились контракта на аренду лавки, а Барнард оказался слишком пьян или слишком рассеян, чтобы это заметить или об этом задуматься. Вскоре я начал использовать свои навыки печатника, чтобы подделывать его письма: письма в банки с просьбой о займе, к хозяину с просьбой продлить аренду, к его покровителю с просьбой оказать милость. Эти ухищрения привели к тому, что покровитель появился у нас на пороге. Сэра Джорджа Кэри сопровождал один из его протеже, драматург по имени Кристофер Марло. Они поймали меня с поличным — точнее, с агатовым камнем для полировки в одной испачканной золотой краской руке и с кистью — в другой.
— А я говорил! — вскричал Марло. — Я говорил, что этот болван не может делать такие книги, и был прав! — Он хлопнул меня по спине с такой силой, что выбил кисть из моей руки. — И кто же ты такой?
Я посмотрел на него. Он был темноволос и лохмат, кудри небрежно убирал за уши, рубашку не застегивал, башмаки не шнуровал. Ему было за двадцать, мне едва исполнилось одиннадцать, и это оказалась любовь с первого взгляда. По крайней мере, с моей стороны.
— Тобиас, — ответил я. — Зовите меня Тоби.
— Ну что, Тоби, — сказал сэр Кэри — великолепный, раззолоченный и украшенный лентами не хуже моих книг. — У меня есть для тебя предложение.
Кэри лишал своего покровительства лавку, выплачивал долги Барнарда, а я становился печатником пьес Марло с жалованьем больше трех фунтов в год — и все они шли прямиком мне в карман. А по истечении срока моего ученичества Марло обещал мне помочь стать писателем, чего я так жаждал.
Я таскался за ним тенью, как он сам таскался за другими, смотрел на мир его острым и проницательным взглядом. Я видел, что он расходует свой талант не только на стихи, но и на подозрительные задания от Кэри, который пользовался склонностью Марло к уличным дракам, дурным компаниям и богохульственным виршам, чтобы добывать информацию. Марло передавал сообщения и вел записи для обширной сети агентов и курьеров, никому из которых нельзя было доверять, в обмен на снисхождение Тайного совета, не однажды спасшее его от тюрьмы. Марло был распоследним подлецом, но я мечтал быть таким же и внимательно следил за ним.
На самом деле я так и не понял, хотел бы я быть им или быть с ним, но мне никогда не выпало шанса это узнать. Через год он умер, и Барнард тоже, я остался один, и тогда Кэри появился у моей двери с новым предложением.
Если раньше навыки, вдохновленные отчаянием, были нужны мне для выживания, то теперь они приносили прибыль. Я стал курьером, как и Марло, я возил письма из Уайтхолла по всей Англии. Затем — опять же, как Марло — я оказался полезен Кэри еще кое в чем. Он использовал мое умение подделывать подписи и печатать, чтобы зашифровывать письма к министрам, и мое знание языка, чтобы расшифровывать их. Он использовал мою способность наблюдать, приковывать к себе все взгляды, или, наоборот, исчезать, на пользу себе, Тайному совету и королеве. В конце концов я стал делать все, что делал Марло. Только я не писал. После его смерти мне нечего было сказать.
Я вернулся из прошлого в настоящее и приступил к работе.
Глава 3
Катерина
Сейнт-Мауган, Корнуолл
27 октября 1601 года
В тот год, когда мне исполнилось тринадцать, я возненавидела всё.
Отца с его вечными жалобами на двор и королеву. Корнуолл с его скалистыми утесами и блекло-серым небом. Живущие неподалеку семьи, с которыми я была знакома, но которые не могла по-настоящему узнать, слишком уж много тайн мы хранили.
Однажды вечером, в Великий пост, после бесконечного дня, проведенного в молитвах и покаянии, я, чувствуя, что больше не выдержу, направилась в конюшню. Накинулась на конюха — он давно ушел от нас, и исключительно по моей вине — и велела ему подседлать самого крупного и быстрого скакуна, серого берберийского жеребца по имени Паллант — в честь греческого титана. Управиться с горячим капризным Паллантом было непросто, он слушался только отца, но я твердо намеревалась подчинить его своей воле, даже если больше никто и ничто ей не покорится.
Границу моих владений отмечал забор, сложенный из сланца. Я ударила Палланта в бок каблуком, требуя, чтобы он прыгнул. Он не стал. Он подбежал к забору, собрав ноги так, как будто хотел взлететь, и замер на месте. Я вылетела из седла, ударившись спиной о землю, а головой — о серый неровный камень. Мир почернел. Когда конюх с отцом нашли меня, то отнесли в дом. Боли я не помню, она пришла позже. Тогда я вообще ничего не чувствовала.
То же самое происходит и сейчас. Немота. Я начинаю часто дышать, когда люди Гренвиля склоняются над неподвижным телом отца, ворочают его, тыкают в надежде, что он встанет (вставай, пожалуйста!). Гренвиль выдергивает из шляпы перо и под носит его к ноздрям отца, чтобы проверить, шевельнется ли оно от дыхания. Отец и перо неподвижны. Гренвилю хватает порядочности закрыть отцу глаза и отправить человека за простыней, чтобы набросить ее на тело.
Отец мертв.
Я все еще сижу, скорчившись, за шкафом и трясусь от тихого плача. Смотрю, как волокут к двери Райола в черной сутане, как он успевает перекрестить отца, хотя на него уже надевают кандалы, как он торопливо шепчет последнюю молитву (Glora Patri et Filii, et Spiritui Sancti…). Они собрали всех слуг, вяжут им руки, как преступникам, не слушая криков страха и заверений в невиновности. Их тащат вниз, а потом наружу, в темноту, холод и дождь, который затекает в дом через открытую дверь. Никому не дали надеть ни плаща, ни шляпы.
— Где девчонка? — спрашивает Гренвиль, когда последнего знакомого мне человека уводят бог знает куда. — Вы ее держали, — обращается он к тем двоим, что вытащили меня из комнаты. — Куда она делась?
Никто из них не отвечает, и он щелкает пальцами.
— Обыщите дом. Без нее не уходить. Я должен и ее выдать.
Слезы сразу высыхают. Выдать меня. Кому? Я не спрашиваю, зачем. Я думаю о пытках — отец говорил, что их не избежать, если нас разоблачат, что у нас будут вырывать признание. Никто не молчит на дыбе. Это слова отца, а я ему верю.
Слышны шаги, хлопает дверь, Гренвиль уходит. Его люди смотрят друг на друга, на лестницу.
— Далеко она уйти не могла. Наверняка где-то в доме. Или выскользнула.
— Ты в саду поищи, а я в доме. И давай быстрее, не хочу тут всю ночь торчать.
Первый поплотнее запахивает плащ и поглубже надвигает шляпу. Ему предстоит обыскать триста шестьдесят акров Ланхерна в одиночку, глубокой ночью (надеюсь, он поскользнется, упадет в колодец и утонет). Второй идет наверх. Битое стекло хрустит у него под ногами, как улитки.
От моего укрытия под лестницей несложно добежать до двери или окна. Но куда деваться потом? Свободы не будет. Только бесконечное болото вопросов. Куда идти? Как добраться туда? Как я себя прокормлю? Одену? Как мне выжить? Я никогда не выезжала из Корнуолла, никогда не заботилась о своем пропитании. Я всегда делала только то, что мне говорили, а сейчас указывать стало некому. Я одна, в первый раз в жизни.
