Управляющий зданием, тучный чувствительный человек по имени Холт, рассказывает, что обыкновенно здесь рядами стоят столы и стулья, где сидят законники. Теперь остались только стулья вдоль двух длинных стен, по восемь рядов с каждой стороны. Сцена — просто участок голого деревянного пола, чуть присыпанного тростником, чтобы не скользили ноги. В точности как в «Глобусе». В зале темно, как и обещали Райты. Темно, потому что уже почти шесть часов вечера и солнце давно село. Темно, потому что дубовый потолок похож на корнуолльское небо в глухую полночь. Темно, потому что горят только редкие свечи в начищенных медных подсвечниках и канделябрах, прикрепленных к стенам.
Холт доволен мрачностью зала. Шекспир, разумеется, тоже, потому что он сам так задумал (вернее, это предложили ему двое рабочих). Он считает, что в полутьме, когда не видно лиц, актеров будет проще принять за близнецов. Остальную часть здания я тоже недурно знаю, хотя своими глазами вижу в первый раз. «Присутствие», как именует Холт остальные три помещения, состоит из комнаты принца, комнаты королевы и зала парламента. Это богато отделанные залы, как в Ланхерне, доме Кейтсби или сэра Джорджа Кэри, с деревянными панелями, темными коврами, бронзовыми дверными ручками, мраморными бюстами на каминных полках и пасторальными пейзажами на стенах. Благодаря Райтам комната королевы отдана под костюмы и декорации, как ближайшая к сцене. Комната принца, самая дальняя, и маленькие комнаты оставлены для Бёрбеджа и его дружков. Самая большая комната, зал парламента, отведена всем остальным.
Я думала, что несколько разных помещений уменьшат суету, но ошибалась. В «Глобусе» всегда царила суета, но Миддл-Темпл — маленький, незнакомый и поделенный на части — оказался еще хуже. Портные таскают костюмы туда-сюда, актеры приходят группками, кто-то стоит у стены, где Пэрри, писарь, вывесил текст пьесы. Эти читают вслух и довольно громко, как будто освежают в памяти сюжет. Госпожа Лаветт носится повсюду с булавками в зубах, засовывает актеров в дублеты и платья, госпожа Люси отвечает за парики и грим, орудует губками, кистями и тюбиками белил. Рабочие двигают столы и стулья, носят ковры, готовятся к первой сцене.
Мастер Шекспир единственный ведет себя как обычно. То есть безумно. Он весь растрепан, расшнурован, распахнут. Говорит обрывочными фразами, как будто забывает на ходу, что хотел сказать. Мнет пергамент влажными руками, зажав перо в зубах. Он видит меня у входа в зал парламента и немедленно хватает за локоть и трясет.
— Где Орсино? — вопрошает он. Перо выпадает изо рта, и он еле успевает его подхватить. — Уже почти шесть, до представления меньше часа, а он выходит первым. Он уже должен быть здесь!
— Не знаю, — отвечаю я, и это чистая правда.
Я не видела Тоби с тех пор, как мы попрощались у моих дверей. Он не выпускал меня из виду, пока я не оказалась в безопасности.
— Не знаешь! Хорошенькое же дело! Я-то думал, вы с ним… — Он тычет в меня пером. — Вуники!
— Уверен, что вуников у Орсино много. — Господи, пусть он имеет в виду друзей!
— Я здесь.
Тоби стоит в дверях. Он раскраснелся, как будто бежал всю дорогу, волосы у него взъерошены. Снимая плащ, он переводит взгляд голубых глаз с Шекспира на меня и обратно. Сердце пропускает удар, и я заставляю себя отвернуться.
— Стража, — объясняет он. — Шесть постов выставили. На пирсе, в Уайтфрайарс, в южном краю сада, три — вдоль Темпл-бара, Флит-стрит и Миддл-Темпл-лейн. И по всему дворцу, конечно, у каждого окна и двери. Целую вечность мимо них пробирался.
— Я знаю, где стоят посты стражи, — отвечает Шекспир. — Ты что, не мог показать им свой трелоп? Я специально дал каждому актеру…
— Показал, конечно. Именно поэтому я стою перед вами, а не лежу лицом в траву с мечом в спине.
— А ты не стой! Ради всего святого, ты же в первой сцене занят. Одевайся, быстро! — Шекспир толкает Тоби к залу парламента.
Тоби чуть не падает. Он бежит туда, лишь раз обернувшись, чтобы посмотреть мне в глаза, а потом исчезает в водовороте людей и костюмов. Шекспир снова сует перо в рот, бормочет что-то неразборчивое — еще более неразборчивое — и убегает обратно, в коридор, где снова начинает кричать.
Я остаюсь на месте. Костюм жесткий и неудобный, я уже заливаюсь потом, хотя в зале прохладно: морозный воздух врывается в открытую дверь. В первой своей сцене я — Виола, поэтому одета по-женски. Волосы свалялись под шапочкой и лохматым длинным париком, голова чешется. Лицо намазано пастой из квасцов и яичного белка, чтобы кожа казалась бледной, губы накрашены киноварью, глаза и брови — сурьмой. На мне сорочка, чулки, корсет (в груди он набит ватой. Знали бы они!), фижмы, валик, нижняя юбка, верхнее платье, воротник и рукава. Ноги вбиты в туфли, которые мне малы.
Из всей этой одежды я по-настоящему чувствую только ножны — те, что смастерили мне Райты. На этот раз на лезвии нет защиты. Ножны закреплены на тонкой полоске кожи у талии. Они плоские, небольшие и надежно спрятаны, но мне кажутся маяком, сообщающим всем о том, что я собираюсь сделать.
Я чувствую порыв ветра — не из окна, — поворачиваю голову и вижу Тоби в костюме герцога Орсино. Наряд глуповатый и щеголеватый, как и было задумано. Но вот выражение лица с нарядом сочетается плохо: в глазах я вижу то, чего раньше не видела, — тревогу.
— Мне нужно с тобой поговорить.
— Не могу.
И это правда. Я не могу позволить себе на него отвлекаться. Но Тоби все равно хватает меня за локоть, как сделал вчера вечером, когда думал, что на улице опасно, и тащит за собой.
— Что ты делаешь? — спрашиваю я и пытаюсь вырваться, но он держит слишком крепко, а лицо у него злое. Мне страшно. — Больно! Отпусти! Ты не имеешь права…
— Замолчи!
Актеры расступаются в стороны, пропуская его. Так сделал бы любой разумный человек, глядя на его лицо — лицо убийцы. В конце коридора есть чулан. Райты говорят, что там хранят мебель и портреты. Туда-то Тоби меня и тащит, отпустив лишь на мгновение, только чтобы схватить горящую свечу из подсвечника на стене. Распахнув дверь, он заталкивает меня в чулан. Мне страшно, и я не знаю, что сказать или сделать, но Тоби заговаривает первым.
— Я знаю, — только и говорит он. Свеча у него в руке дрожит, пламя отбрасывает неверные тени на потолок и стены, освещает торжественные портреты в позолоченных рамах, развешанные повсюду. Люди с портретов будто смотрят на нас. — Я знаю, что ты собираешься убить королеву.
Я отшатываюсь, как будто он меня ударил. Он продолжает говорить.
— Я знаю, что тебя зовут Катерина Арундел. Что ты дочь Ричарда Арундела. Что твой отец был убит в собственном доме, а его священник попал в плен. Его пытали и казнили несколько недель назад- Я знаю, что твой отец принимал участие в заговоре против королевы, и что ты заняла его место. — Тоби останавливается перевести дыхание. — Ты не станешь этого отрицать?
Я ничего не говорю и не двигаюсь. Я оглядываюсь и вижу вокруг портреты, а еще столы и стулья, составленные у дверей. Как будто только они мешают мне убежать от него и его обвинений.
