К концу беседы он так ее очаровал, что она над ним сжалилась. Произнеся от всего сердца: «Благослови вас Бог», соединила с сестрой Мэри-Маргарет из канцелярии.
Когда он наконец покончил с сестрой Мэри-Маргарет, Джино успел съесть почти весь бутерброд и половину шоколадного торта.
– Ну, какие новости из штата Нью-Йорк?
– Не слишком обнадеживающие. Возможно, совсем глухо, хотя их регистраторша, помешанная на компьютерах, хранит в базе данных все, до последней крохи, сведения за последние тридцать лет.
– Подозрительная?
– Вряд ли. Шестидесятилетняя монахиня в инвалидной коляске.
– Откуда тогда сексуальный, игривый тон, который я слышал? Знаю, ты несколько лет живешь один, но даже это не оправдывает соблазнения старой калеки-монахини.
Магоцци улыбнулся:
– У нее голос и интонации Лорен Бэколл,
[48]
и я ей об этом сказал. Тогда она назвала мне пароль, открывающий доступ ко всем их архивам.
– Убиться можно. Что теперь будем делать: распечатывать данные о каждом ученике, который когда-либо там учился, и сравнивать с регистрационным списком?
– Пожалуй. Это в любом случае надо сделать. Как там дела у Томми с «Манкиренч»?
– Вся компания забилась в мусорный чулан, который у нас называется комнатой для допросов, жужжат, суетятся, как взбесившийся рой пчел. Я пару раз заглядывал, каждый раз слыша от Томми: «Ну, старик, ты даешь, молоток!» Проклятый подлиза, предатель, вот кто он такой. Тебе еще хочется c ними поговорить?
– О да. – Магоцци развернул сандвич с неприлично большим куском мяса и тут же почуял запах хрена. В высшей степени диетическое питание. Только откусил кусок, как за спиной вырос шеф Малкерсон.
– ФБР покинуло здание, – объявил он.
Джино чуть не подавился индейкой. Шеф Малкерсон не шутит – никогда, – а это неплохая шутка.
– Слушайте, шеф, вы забавник!
– Что это значит? Чего тут забавного?
Джино с Магоцци переглянулись и сделали умные лица.
– Ничего, сэр. Значит, агенты пошли по домам. Надеюсь, не совсем свихнулись.
Малкерсон обошел вокруг стола, взглянул прямо в глаза Магоцци:
– Чьи отпечатки вы отправили вчера вечером в службу информации вооруженных сил США?
– Пока предпочел бы не сообщать.
Седые брови Малкерсона взлетели на лоб.
– Простите, не понял?
Магоцци набрал в грудь воздуху.
– Шеф, я вовсе не собираюсь держать вас в потемках, но, если расскажу, вам придется все открыть ФБР, а я еще не уверен, что это удачная мысль. Просто прошу какое-то время мне верить.
Малкерсон долго смотрел на него, затем брови заняли прежнее уравновешенное положение.
– Они говорят, что не может быть даже речи о допуске к каким бы то ни было файлам, пока мы конкретно не сообщим, чьи это отпечатки.
Магоцци пожал плечами:
– Файл они нам все равно не дадут, что б мы ни сделали.
– Наверно. Без них нельзя справиться?
– Постараемся. Как только что-нибудь получим, я сразу же сообщу.
Когда Малкерсон вышел, Джино наклонился над столом и тихо сказал:
– Знаешь, приятель, как-то не сильно хочется из-за этих ненормальных скрещивать мечи с федералами.
– Слинять собираешься?
– Никогда в жизни. Я говорю, не хочется, но не утверждаю, будто меня это не забавляет. Впрочем, хотелось бы знать, от кого это мы ограждаем Макбрайд.
– Сейчас выясним.
28
На улицах Калумета было морозно и тихо, когда Холлоран ехал на работу через два с лишним часа после того, как Бонар отправился в церковь, прихватив пакетик для найденной отцом Ньюберри гильзы.
Температура побила вчерашний рекорд, отчего обязательно пострадает любимое городом празднование Хеллоуина. Фонари вокруг передних дворов украшены кукурузными початками, сухие листья шелестят на ветру, почти на каждом крыльце выставлены тыквы с прорезями, просевшими внутрь, словно сделали слишком глубокий вдох.
Улицы вокруг офиса непривычно пусты, никаких журналистских фургонов, исчезнувших, как тать в ночи, видя, что город прожил двадцать четыре часа без новых жестоких убийств.
Чертовы стервятники, думал Холлоран, проклиная в первую очередь прессу, а выйдя из машины, и холод, а потом и собственную глупость, благодаря которой каждый шаг на пути к кабинету отзывался в голове ударом молота. Клялся больше никогда, никогда не пить лишнего, в чем клялся всякий раз, выпив лишнего.
Усевшись наконец за письменный стол, он влил в бурливший желудок третью чашку кофе, подписал стопку платежных ведомостей на оплату сверхурочной работы и велел диспетчеру срочно вызвать с дороги Шарон Мюллер. Следующий час провел наедине с похмельем и Интернетом, поджидая ее.
Она влетела, распространяя запах мыла и свежего воздуха, не очень-то сочетавшийся с позвякиванием наручников на поясе и крупнокалиберным пистолетом под мышкой. Сдернула с головы шапку, в коротких волосах затрещало статическое электричество, пряди взволнованно встали дыбом.
– Дверь закрой.
– Это мне уже нравится. – Она села напротив него с выжидающим взглядом. – Вызов личный или деловой?
– Разумеется, деловой.
– Если бы был личный, то я опустила бы жалюзи.
Холлоран медленно прищурился на нее. Даже моргать нынче утром больно.
– Вчера мы немного продвинулись с делом Клейнфельдтов.
– Знаю. Столкнулась с Бонаром на улице. Он меня просветил. Чего тебе? Нуждаешься в дешевом психологическом анализе гермафродитов со стороны девчонки с какой-то там дурацкой степенью?
Холлоран вздохнул, недоумевая, почему женщины слово в слово запоминают каждую сказанную тобой глупость.
– По-моему, я за эту промашку давно извинился.
– Да? Не помню.
Ничего не поймешь. Ясно, она над ним издевается, но одновременно и улыбается, что имеет не больше смысла, чем запах мыла от вооруженной женщины. Он склонил голову набок, словно взгляд под другим углом позволил бы проникнуть ей в душу, и боль перекатилась в ту самую сторону, покарав его за дурацкий поступок.
– Хочешь поработать или нет?
– Хочу.
– Хорошо. Клейнфельдты – в то время Бредфорды – четыре года прожили в Атланте. После рождения младенца…
– Ты говоришь точно так, как Бонар. Каждого, кто младше двадцати, называешь ребенком. А этого называешь «младенцем», не думая, мальчик он или девочка, Христос или еще кто-нибудь. Таковы условия?
