Наран вздохнул. Видно, не отстанет. Оскорбить недоверием после такой клятвы — врага нажить можно.
— Последствия какие от твоей травки?
— Жена моя сбор делала. Поверь, безопасный. Злоупотреблять не нужно, а в остальном — не навредит. Она у меня травница. Ведьма, по-здешнему. Шаманка.
— Ладно, зажигай.
Словно уверенный заранее в его ответе, Ольг водрузил на стол жаровню с тлеющими углями, а потом высыпал на угли какое-то сено. По горнице поплыл горьковатый сизый дым.
Наран только вздохнул. Он ожидал, что князь беров — лицо представительное, куда более серьезное. И как только он на своем посту держится с такими дурацкими играми? Впрочем, Баяр тоже всякими “просветляющими” отварами не пренебрегал, но относился к этому куда более серьезно. Без шуточек и ерничества.
Глаза прикрыл устало, снова глубоко вздохнул и провалился в сон. Совершенно идиотский, немыслимо дурной.
***
Лисяна проворочалась в постели до рассвета. Глаза закрывались сами собой, голова болела, все тело ломило. Мысли в голову лезли непрошенные, глупые.
Как жить, когда Матвей умрет? Не вернуться ли домой, в степь? А сын? Матвей оставляет ему долю в корабельном деле, лавку и все торговые договора, а самое главное — свой голос в совете. Ингвару двенадцать, оставить его тут одного немыслимо. Так что никуда она не уедет.
Столько лет прошло, Лисяна все еще пленница этих каменных палат. Наверное, даже после смерти ее дух будет тут блуждать…
Уснуть так и не смогла. Небо еще даже не начало розоветь, а она уже была на ногах. Вышла во двор, жадно вдыхая ночной еще воздух, разгоняя туман в голове ненавистным холодом.
Нужна ли женщине причина, чтобы влюбиться по уши?
А чтобы влюбиться в того, кто не нужен был никогда?
Загадочный и такой знакомый, холодный как лед и теплый как степное солнце, такой родной (связанный с ней навеки рожденным дитем) и совершенно чужой, твердый и мягкий одновременно, он появился тогда, когда Лисяна пропадала от отчаяния и одиночества, и вдруг занял в ее мыслях слишком много места. Она никогда еще не думала так много о мужчине.
А ведь она влюблялась и раньше. С удовольствием поглядывала на Ольга Бурого. С интересом представляла, как это — поцеловаться с одним из княжеских дружинников, который смотрел на нее как-то особенно тепло, кокетничала с одним из поляндских послов, таким умным, так красиво ухаживающим, расточающим комплименты.
Но прекрасно знала, что ничего не будет. Ничего. Она себе не позволит никогда.
А с Нараном — уже позволила. И хотя вспоминать было особо нечего, мечтать себе было уже не запретить.
Зажмурилась, выгоняя из головы глупости, пошла на кухню завтракать. Кухарка еще спала, но отломить себе хлеба, намазать вареньем и налить чашку молока Лисяна могла и сама.
Сколько она так просидела, глядя в окно и бездумно кроша хлеб пальцами, словно в забытье? Не знала. Очнулась, когда уже было светло. Ее трепала за плечо кухарка.
— Боярыня, ты в порядке?
— А? Да.
— Лисяна Матвеевна, радость-то какая! Матвей Всеславович поднялся!
Она вскочила, опрокидывая пустую кружку.
— Неужто? Вот счастье-то! Где он?
— В кабинете, конечно!
Как девчонка, вприпрыжку побежала к мужу, убедиться собственными глазами, что он пошел на поправку. Нашла его сидящим за столом и проверяющим торговые бумаги. Муж, как обычно, посмотрел на нее строгим взглядом, нахмурился и поцокал языком:
— Бледна и неумыта. Ты спала хоть, радость моя? Круги под глазами, вид больной.
— Не могла заснуть, как обычно. Душно, — призналась Лисяна.
— Сейчас поправлюсь окончательно, и поедем к сыну в деревню. Там отоспишься. Иди полежи, я тут пока погляжу, чего ты наторговала.
Работать Вольский всегда предпочитал в одиночестве.
— Не тяжело тебе?
— Будет тяжело, прилягу. Иди-иди, да не вздумай ослушаться. Узнаю, что в лавку бегала — накажу.
Усмехнулась печально, поднимаясь к себе в горницу. И ведь накажет. Прикажет из дома не выходить, или с сыном не дозволит увидеться, или девок ее не пустит. Матвей Всеславович умел быть убедительным и без рукоприкладства.
Не сдержав данного себе обещания, боярыня достала из сундука заветную бутылочку. Налила настойку в кубок. Выпила, поморщившись. Показалось, или вкус другой какой-то? Показалось с усталости.
Легла в постель и уснула мгновенно.
А проснулась от прикосновения пальцев к щеке.
Рядом с ней на постели был мужчина, и она потянулась к нему всем телом. Этого мужчину она хотела тут видеть, она его ждала.
Он касался ее кончиками пальцев – Листян ощущала шершавость его кожи. Так нежно, так трепетно! Скользнул по приоткрытым призывно губам, заглянул в глаза. Черные от страсти – она их помнила, знала.
— Наран, – шепнула чуть слышно, успокаивая отчаянно колотящееся в горле сердце. – Да.
Больше она все равно ничего не смогла бы придумать.
— Люблю тебя, как солнце, – выдохнул мужчина, прижимаясь губами к ее шее. – Как небо, – целовал нежно ключицу. – Как ветер, как дождь в середине лета.
Прильнул к ее груди, как младенец. Она застонала мучительно, вскинулась, зажимая себе рот. Стыд-то какой! Как же она вот так распутно, что себе позволяет? А он – как так делает?
Не то, чтобы у нее был богатый любовный опыт: несколько далеких месяцев только, уверившие ее в том, что ничего хорошего в постельных забавах нет. То, что происходило сейчас, было самым настоящим волшебством. Да! Наран – колдун, вот и все объяснение. Околдовал, заворожил, лишил ее разума – ну и пусть!
Протянула тонкие руки, обхватывая его голову, тихо позвала:
— Иди ко мне.
Он поймал запястья, запрокидывая их на подушки, склонился низко-низко над ее лицом, так, что носы почти соприкоснулись, так, что она поймала губами его дыхание, и тихо ответил:
— Нет. Будет, как я хочу, или не будет никак.
Опустила ресницы, соглашаясь, расслабилась, обмякла на постели. Он осторожно и легко, будто мимоходом, коснулся губами ее губ – как мало! – и снова стек поцелуями ниже, уже на ребра и на живот. Опутывал ее прикосновениями, ласками, поглаживаниями, словно стремился познать на вкус каждый кусочек ее тела. Губы, язык, пальцы – его было много, слишком много. Он был везде. Листян с огромным трудом удерживалась от всхлипов. Хотелось ускользнуть, убежать от этой нежности и неторопливости. Лучше бы он был стремителен и груб, она так хотела, чтобы он ей овладел! Стреножил, как непокорную кобылу, оседлал и пустился галопом вскачь. Но уж чему-чему, а терпению ее жизнь научила, и она покорно разводила колени под его руками.
