24
После того как Грейс, Энни и Шарон услышали короткую очередь М-16, они целую минуту неподвижно стояли в темном подвале.
Взгляд Грейс фокусировался на какой-то точке, висящей в пустом объеме сумрака. Она вспомнила, что там, у живой изгороди, когда помощник шерифа Ли схватил Энни, она была на сто процентов готова убить его. Ни тени сомнения, ни чувства вины. Замерший на спусковом крючке палец. А затем она вспомнила о том, как меньше чем через час он протянул ей руку для пожатия – честный, открытый жест. «Рад с вами познакомиться, мисс Макбрайд». Она посвятила этим мыслям одну минуту. Большего она не могла себе позволить.
Шарон смотрела в пол, проклиная свою мать, свое воспитание, религию, которую мать вколачивала ей в голову день за днем, год за годом. Второй раз в течение этого кошмарного дня в ее сознании оживали старые, циклически повторяющиеся мантры, и она не знала, как заставить их затихнуть: «Пресвятая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешников, и в час нынешний, и в час смертный. Аминь». И опять святая Мария сидела у себя на небесах и бесстрастно смотрела на то, как был убит невинный, безрассудно храбрый человек, – и это было так кошмарно неправильно. Так ужасно, так блядски лживо. Господи, она никогда в жизни не произносила этого слова, оно никогда даже не оформлялось полностью в ее голове, потому что думать такие слова – грех, и маленькой Шарон Мюллер нет прощения – ни сейчас, ни когда-либо впоследствии. Они тоже собираются совершить безрассудно храбрый поступок – неужели это означает, что и они должны умереть, в таком скором времени после совершения непростительного греха: мысленного произнесения недозволенного слова?
Энни просто была в ярости, так как это была единственная эмоция, с которой она могла сейчас справиться. Они прямо ему сказали, что он погибнет, если попытается пройти через оцепление, но этот упрямый дурак все равно пошел – и погиб. Ну да, она и сама хотела его пришибить в кустарнике, когда он навалился на нее, как медведь, и потащил в глубь зарослей; но потом он показал свое истинное лицо, и это было лицо хорошего и честного человека. Он извинился, и это было благородно. Энни не знала, куда деваться от грусти.
Нарушила тишину Грейс:
– У нас осталось шесть часов и десять минут. Мы должны поторопиться.
Три женщины направились к верстаку, стоящему у стены рядом с лестницей. По дороге Грейс и Шарон остановились и вытащили из-под старой скамьи запачканный деревянный ящик, который они приметили еще раньше. Энни в это время нашла на верстаке фонарь и включила его. В пол ударил яркий луч света.
– Отличная находка! – сказала Грейс. – Энни, у тебя в этом платье есть карманы?
Энни посветила фонарем на лохмотья, стоившие ей восемь тысяч долларов, и горестно вздохнула:
– У меня есть лифчик.
– Подойдет. Возьми вот это. – Грейс передала ей две древние бутылки из-под кока-колы. Энни стала искать, куда бы их засунуть.
– Не исключено, что за них можно выручить крупную сумму на аукционе в Интернете.
– За бутылки или сиськи? – спросила Шарон, но тут же в ужасе захлопнула рот и подумала: «Господи боже. Неужели я это сказала? Скоро могут погибнуть люди, Дуглас Ли погиб всего минуту назад – а ты тут шутишь? Да что ты за человек?»
Энни зажала ладонью рот, но не смогла преградить путь смеху – он прорывался сквозь пальцы. Она фыркала, давилась и даже хрюкала. «Не смешно. Это не смешно. Что тут смешного?» – твердила она себе, но все равно не могла остановиться. Грейс тоже смеялась, и это было подозрительно, потому что из нее сложно было вытянуть даже улыбку.
– Кажется, у нас истерика, – сквозь смех сказала Энни.
И тут засмеялась уже Шарон, потому что она имела представление о том, что такое истерика, и это совершенно не было на нее похоже. Истерика – это когда твоя мать голой носится по комнатам, вопит изо всех сил, ломает руки, садится на секунду на диван, на стул, но тут же вскакивает и снова мечется, а потом валится в кресло позади стола, в среднем ящике которого лежит огромный уродливый пистолет. Вот это – истерика. А минуту спустя ее десятилетняя дочь сучит ногами по полу, пытаясь спрятаться в стене, о которую она опирается лопатками, и ее рот разодран в беззвучном крике, а глаза не могут оторваться от окна за спиной у матери, по которому стекает кровь и мозг. И это тоже истерика. А это никакая не истерика.
Она сделала глубокий вдох, стерший все. «Смещенное поведение, – вспомнила она, – является защитной реакцией организма на сильный стресс». Бывает, люди смеются на похоронах. Бывает, коты перестают драться и начинают умываться. Коты умываются – люди смеются.
Энни и Грейс тоже отсмеялись, закончив долгим прерывистым выдохом, и через секунду Грейс уже опять передавала бутылки, будто абсолютно ничего не произошло.
Они двинулись вверх по лестнице, чтобы покинуть дом через входную дверь, а не через подвал и задний двор. Заградительное оцепление было там, в лесу, но оно располагалось ближе, чем они думали. Смерть Дугласа Ли помогла выяснить это. Если между ними и лесом встанут строения, то вероятность, что их не заметят, увеличивается.
Грейс шла впереди и, чтобы упростить подъем, светила фонарем на ступеньки.
«Все дело в фонаре, – подумала Шарон, поднимаясь следом за Грейс. – Берущий в руки фонарь автоматически становится лидером, будто свет является чем-то вроде королевского скипетра и обладает большей властью, чем даже оружие. – И мысленно добавила: – Может, по Библии так оно и есть, но только не в жизни».
В рамках лихорадочной религиозности ее матери орало было сильнее меча, а такие понятия, как свет, благодать и милосердие, всегда брали верх над менее мощными вещами типа атомных бомб. «Меч Господень необорим, Шарон. Оружие, сотворенное человеком, – ничто перед Словом Божьим…» Но в итоге разве Библию мать сунула в рот для того, чтобы вышибить себе мозги?
– Погодите-ка, – прошептала она, когда Грейс уже приготовилась открыть ведущую на первый этаж дверь. – У нас же нет ни зажигалки, ни спичек.
– Спички есть в шкафчике-витрине на автозаправочной станции, – сказала Грейс.
«Вот это да! – мысленно восхитилась Шарон. – Она все подмечает. Малейшие детали. И никогда не забывает того, что видела. Как самый лучший полицейский. Она заметила все, что должна была заметить ты, сделала все умозаключения, которые должна была сделать ты, и поэтому знала, что в этом городе опасно, еще до того, как мы пришли сюда. Ты полагала, что ты хороший коп, просто испугавшийся оперативной работы после ранения в шею, но ведь ты никогда и в подметки ей не годилась. И Грейс является лидером не потому, что у нее фонарь, а потому, что она идеально подходит для этой роли». В голове у Шарон, казалось, приоткрылся какой-то тяжелый, плотно пригнанный клапан. Она вздохнула и почувствовала себя так, будто этот вдох был первым за очень долгое время. Это вызвало у нее улыбку.
Грейс открыла дверь и погасила фонарь. Их окутала темнота. Они ощупью добрались до входной двери и выскользнули наружу. Луна уже скрылась за деревьями, и мрак приобрел такую плотность, что казалось, его можно было пощупать. Грейс едва могла различать что-либо, находящееся от нее на расстоянии больше трех футов. «Наверное, такие же ощущения были бы у меня, если бы я вдруг ослепла и оглохла», – подумала она. Ни движения, ни звука, ни дуновения в горячем неподвижном воздухе.
