— Как жизнь супружеская? Счастлива?
Голос такой холодный, злой, и взгляд бешеный.
А я продолжаю двигаться назад, к доске, понимая, что снова попала в ловушку.
Что же ты за проклятие такое? И когда это закончится? И как мне со всем этим справляться?
Он напирает, а мне… мне хочется в лицо ему рассмеяться. Счастлива? Ну да, счастлива. До сих пор помню, как трясло меня после встречи с его отцом, после угроз его вполне себе серьезных. Он не кричал, не пытался оскорблять, просто посоветовал исчезнуть из жизни его сына. И мне так мерзко тогда было, так противно. Он говорил логичные, правильные вещи, а мне больно было, так больно, что хоть вой. Потому что глупая, потому что позволила себе лишнее. И тот поцелуй на набережной надолго отпечатался в моих воспоминаниях, и побег мой поспешный после, тоже отпечатался.
Какая-то абсолютная глупость с замужеством, слова жестокие и взгляд Егора, такой побитый, такой болезненный. Но так было правильно, все было правильно. Я заявление на стол директора школы положила через день после несчастного случая с Беловым, то и дело себе повторяя, что все правильно делаю.
Она на меня только грустно тогда взглянула, девчонкой глупой назвав, и головой покачала.
— Ну, чего ты молчишь? Счастлива спрашиваю?
Ну здравствуй, Александровна
Егор
Проклятье. Скажите мне кто-нибудь, что я не сплю и это не чертов гребанный сон. Что она действительно здесь, в этой самой аудитории и смотрит на меня своими невозможно большими, синими глазами. Потому что если я сейчас проснусь, то… Да я даже, блядь, не знаю, что сделаю, я же просто разнесу все к чертовой матери.
Мы смотрим друга на друга, глаза в глаза. Она не изменилась совсем. Все такая же маленькая, хрупкая и нереально просто манящая. Даже на расстоянии я чувствую ее неповторимый аромат, или просто помню его… Не знаю. Да и пофиг в общем-то.
Я начинаю улыбаться, расслабленно и широко, как дебил последний, осознавая, что ничерта это не сон, а реальность блин. И в этой реальности Александровна стоит прямо передо мной, застывшая и растерянная. И растерянность ее эта, такая невинная, просто с ума меня сводит, убивает.
А потом Ксюша внезапно оттаивает и срывается с места, быстро покидая аудиторию, не позволяя мне даже осознать произошедшее. И я уже собираюсь подняться с места и рвануть за ней, словно измученный диким голодом зверь, напавший на след такой долгожданной, такой желанной добычи, но в последний момент тяжелая ладонь ложится на мое плечо, пригвождая к месту.
— Сиди, — цедит Белый, а мне ему врезать хочется и руку сломать, и, быть может, даже ногу.
Чтобы, сука, не лез и не смел мне больше никогда мешать. Потому что в этот момент мне вот вообще абсолютно и бесповоротно насрать на то, что он мой друг. Сейчас он преграда. Препятствие на пути к моей единственной и неповторимой добыче. И зверь внутри меня рычит, рвет и мечет, желая вырваться на свободу и погнаться за своей жертвой.
— Ты офигел?
— Сиди я сказал, не сейчас, — Белый одаривает меня недовольным взглядом, продолжая удерживать на месте. — Успокойся, дебил, блин, ты видел себя сейчас?
Его слова на удивление оказываются действенными, и выдохнув, я немного успокаиваюсь, соглашаясь с тем, что гнаться за Александровной в разгар пары не самая лучшая идея. Я Ксюшу поймаю… после.
Пара проходит фоном, где-то на периферии вещает Ромашка, да, именно Ромашка, потому что никакая она нафиг не Василиса Григорьевна. Тоже мне, гроза полевых цветов. Хотя ее боятся, во всяком случае опасаются точно. И я, погруженный глубоко в собственные мысли, как-то не сразу понимаю, что Белый почему-то стоит и вроде как чего-то отвечает.
И прислушавшись, хочу ему врезать. Потому что он, млин, дебил. Кто вообще такие вещи произносит? Пососала конфетку? Серьезно? Он, блядь, сейчас серьезно?
Идиот. Какой же все-таки чертов идиот. В детстве его роняли что ли. А че только сейчас проявилось?
Ромашка ожидаемо вспыхивает, как олимпийский факел, теряется на долю секунды, осознавая великолепную речь моего дебила друга и…
Белый идет нахер… с пары.
А я смотрю ему в спину и внезапно осознаю, что, наверное, выглядел не менее дебильно, когда пел Александровне песню в актовом зале лицея. Только в отличие от Ромашки, Александровна ранимая, и вместо того, чтобы выставить меня вон, она убежала сама. А я себя последним козлом почувствовал, увидев слезы на глазах той, которую боготворил.
Вздыхаю, прикрываю глаза, мысленно возвращаясь на год назад, в лицей. В тот день, когда ее впервые увидел и пропал.
Пара заканчивается быстро, я не отсвечиваю, не привлекаю к себе ненужное мне внимание Ромашки, потому что я сейчас ни разу не в том состоянии, чтобы вести конструктивный диалог.
И после окончания, практически вылетаю из аудитории, ловя на себе удивленные взгляды сокурсников, с которыми не мешало бы, наверное, познакомиться, но как-то не тянет сейчас. Переживут.
— Стопэ, куда собрался? — в коридоре меня останавливает Белый, рискуя отхватить по своей холенной физиономии.
— Отойди.
— Да перестань вести себя, как дебил.
— Кто бы говорил.
— Я и говорю. Я тут шлялся, в общем, без дела и…
— Не тяни.
— И посмотрел расписание, у Александровны твоей следующая пара последняя, потом все, Доби свободен. Триста пятая аудитория.
Я киваю, как болванчик китайский, понимая, что это долбанных полтора часа мучений. И как-то не до пар мне сейчас совершенно. Ни хрена не случится, если я следующую благополучно прогуляю. До деда дойти не должно, он у нас птица не тех высот, чтобы с прогульщиками разбираться. Не по его части. Но заскочить к нему не мешало бы, я пока не успел.
— Нам в другую сторону, — напоминает о себе Белый.
— Я не пойду, в столовке отсижусь.
Окинув меня взглядом «как же ты задолбал» и получив в ответ такой же, Белый топает со мной. Плохо я на него все-таки влияю. Из нас двоих примерным всегда был он. Теперь вот выросло… в общем, что выросло, то выросло.
В столовке, вполне себе надо сказать приличной, беру кофе и мясной пирог, позавтракать-то не успел.
— И че это было? — набив рот пирогом, обращаюсь к другу.
— Ты хоть пережуй, свин, блин.
— А ты стрелки не переводи. Пососать конфетку? Серьезно?
Он ухмыляется, глаза блестят нездорово.
— Так она же старая, — припоминаю ему его же слова и вижу, как он реальном времени сереет.
Злится. И я злился, когда он меня бесил своими нравоучениями. Ага. Сожри теперь свои же слова, а я посмотрю. Карма, она, блин, такая, никогда не знаешь с какой стороны шарахнет и в какую сторону нагнет. Ибо нехер.
