Впрочем, работ в Ватикане Рафаэль не бросил. Завершив «Афинскую школу», он перешел к росписи стены, которая выходила окном на Бельведер, – той самой, вдоль которой предполагалось разместить шкафы с принадлежащим Юлию собранием поэтических книг. На этой стене была написана фреска, которая теперь известна как «Парнас». В «Диспуте» изображены знаменитые богословы, в «Афинской школе» – выдающиеся философы, в «Парнасе» же представлены двадцать восемь поэтов, как древности, так и современности, – они собрались вокруг Аполлона на горе Парнас. Среди них – Гомер, Овидий, Проперций, Сафо, Данте, Петрарка и Боккаччо – все в лавровых венках; они беседуют, делая выразительные жесты, которые так раздражали Мартина Лютера.
Рафаэль изобразил не только мертвых, но и живых поэтов – по словам Вазари, их он писал с натуры. Среди этих великих оказался Лудовико Ариосто, неудачливый посланник Альфонсо д’Эсте, набросок с которого Рафаэль сделал еще до того, как летом 1510 года поэт бежал из Рима под угрозой утопления в Тибре
[356]. Ариосто отблагодарил Рафаэля, назвав его в «Неистовом Роланде» «честью Урбино» и одним из величайших живописцев своего времени
[357].
Если в «Диспуте» и «Афинской школе» представлено почти исключительно мужское общество, в «Парнасе» присутствуют и женщины, в том числе Сафо, великая поэтесса с Лесбоса. Рафаэль, в отличие от Микеланджело, часто использовал натурщиц. Согласно ходившим в Риме слухам, однажды он потребовал, чтобы ему позировали обнаженными пять первых красавиц города, дабы он мог взять от каждой самое лучшее – у одной нос, у другой глаза или бедра и так далее – для создания портрета идеальной женщины (подобную же историю Цицерон рассказывает про греческого живописца Зевксиса). Впрочем, когда дошло до изображения Сафо, Рафаэль удовольствовался чертами только одной прекрасной римлянки – считается, что образ великой поэтессы вдохновлен его соседкой по Пьяцца Скоссакавалли, известной куртизанкой Империей. Пока Микеланджело таскался по замерзшим дорогам Италии, пытаясь вытрясти из папы свои дукаты, Рафаэль, похоже, наслаждался роскошью дворца Агостино Киджи на Тибре и обществом самой красивой женщины Рима.
После победы над Мирандолой папа не пошел на Феррару. Он, как всегда, полагал лично возглавить поход, однако на реке По собирались французские подкрепления, и он боялся, что в случае провала экспедиции попадет в плен. Поэтому 7 февраля он вернулся в Болонью на санях, которые по глубокому снегу тащил бык. Скоро и Болонья оказалась под угрозой французского вторжения, так что всего через неделю Юлий двинулся на санях дальше, в отстоящую на восемьдесят километров Равенну на побережье Адриатики. Здесь он задержался почти на три месяца, строя планы наступления на Феррару, а свободные часы проводя на берегу и наблюдая, как маневрируют на сильном ветру галеры. В марте в Равенне случилось небольшое землетрясение, которое было истолковано как дурной знак, однако это не сломило дух Юлия. Не подействовали на него и проливные дожди, из-за которых разлились реки и пруды вышли из берегов.
Поскольку папы поблизости не было и поднимать дух войск было некому, наступление на Феррару скоро захлебнулось и угасло. Пытаясь переломить ситуацию, в первую неделю апреля Юлий вернулся в Болонью. Здесь он принял посланника императора Максимилиана, который просил, чтобы папа замирился с французами и пошел войной на венецианцев, а не наоборот. Посольство ничем не кончилось, равно как и очередная попытка примирения сторон. Дочь Юлия Феличе попробовала наладить отношения отца с Альфонсо д’Эсте, предложив брак между своей новорожденной дочерью и новорожденным сыном герцога. Юлию эта мысль не понравилась – он отправил Феличе домой к мужу, не церемонясь в выражениях и порекомендовав заниматься своим шитьем
[358].
Пришел март, погода улучшилась. Французская армия второй раз подошла к Болонье, и Юлий второй раз ускользнул в Равенну. Франческо Мария и его воины попытались сделать то же самое, бежав от противника в такой позорной панике, что все пушки, равно как и весь багаж, остались брошенными на поле боя и попали в руки французов. Безоружная Болонья вскоре пала, и Бентивольо вернулся к власти после почти пяти лет изгнания. Что удивительно, неприятные новости не повергли папу в обычный для него приступ ярости. Он спокойно сообщил кардиналам, что во всем повинен его племянник и что Франческо Мария поплатится за это жизнью.
У Франческо Марии были иные представления о том, кто должен расплачиваться за поражение. Он сваливал вину на кардинала Алидози, которого в 1508 году папа назначил легатом в Болонье. Будучи безжалостным правителем, Алидози нажил в Болонье врагов не меньше, чем до того в Риме, и вызывал у населения столь сильную неприязнь, что оно только и мечтало о возвращении Бентивольо. Когда город пал, Алидози, переодевшись, бежал через ворота – причем болонцев он боялся даже больше, чем французов.
И кардинала Алидози, и Франческо Марию вызвали в Равенну – на доклад к папе. Они прибыли туда 28 мая, через пять дней после Юлия. Так уж случилось, что они встретились на Виа Сан-Витале – Алидози был верхом, Франческо Мария – пешим. Кардинал улыбнулся и отсалютовал молодому человеку. Франческо Мария ответил далеко не столь же сердечно. «Так ты наконец здесь, предатель? – вопросил он. – Получи же награду!» Выхватив из-за пояса кинжал, он вонзил его в Алидози, тот упал с лошади и час спустя скончался от раны. Последние его слова были таковы: «Я пожинаю плоды своих проступков»
[359].
Новости о хладнокровном убийстве Алидози очень многими были встречены с неприкрытым восторгом. Париде де Грасси даже возблагодарил Господа за гибель кардинала. «Боже Всемогущий, – записал он на радостях в дневнике, – сколь справедлив Твой суд и сколь признательны мы должны быть Тебе за то, что Ты воздал лживому предателю по заслугам»
[360]. Один лишь папа скорбел об утрате человека, который когда-то был его лучшим другом, «терзаясь и вопия к Небесам и рыдая от горя»
[361]. Отказавшись от своих завоевательных планов, он потребовал, чтобы его отвезли обратно в Рим.
Но тут возникли еще более серьезные проблемы. По пути назад в Рим скорбящий папа обнаружил, что к дверям одной из церквей в Римини прикреплен документ, где сообщалось, что Людовик XII и император Священной Римской империи требуют созыва церковного собора. Соборы были делом серьезным. На них приглашали всех кардиналов, епископов и влиятельных прелатов, на этих внушительных ассамблеях вырабатывали новые церковные правила, а существующие видоизменяли или реформировали. Проводились соборы редко, но, как правило, они имели далекоидущие цели и последствия – иногда, в частности, и низложение правящего папы. Одним из недавних примеров являлся Констанцский собор 1414 года, положивший конец Великому расколу (сорокалетнему периоду существования двух пап-соперников, в Риме и Авиньоне): он сместил антипапу Иоанна XXIII и избрал Мартина V. И хотя Людовик XII утверждал, что задача собора – решение внутренних проблем Церкви и подготовка крестового похода против турок, все понимали, что истинная цель – сместить Юлия и посадить на его место кого-то другого. Если Констанцский собор положил конец Великому расколу, новый собор, который должен был собраться 1 сентября, угрожал его возобновить.
