– Фермеры не наш электорат, – сказал Дизраэли. Его белые волосы стояли дыбом на затылке, как будто он дремал в своем кресле и, очнувшись ото сна, еще не успел привести себя в порядок. – Провинциальные земледельцы не представляют интереса для тори. Кроме того, в них уже вцепились мертвой хваткой либералы.
– Действительно, для Гладстона они легкая добыча, потому что все еще держат на вас обиду за отмену Хлебных законов, – согласился Себастьян. – А ведь многих из них можно перетянуть на нашу сторону, если пойти на некоторые уступки.
Дизраэли закашлялся и долго кашлял, выпучив слезящиеся глаза.
– И сколько же этих фермеров? – спросил он, отдышавшись.
– Около трех тысяч.
– Слишком мало, чтобы повлиять на исход выборов. Даже если они имеют право голоса.
Себастьяну хотелось схватиться за голову. Как, как этому человеку удалось пробиться к власти и завоевать благосклонность королевы?!
– Стоит обеспечить каждому из этих трех тысяч фермеров несколько торговых партнеров, и каждую пятницу в пабе они смогут заражать их своим гневом, а мы получим десятки тысяч возмущенных торговцев, которые обязательно повлияют на исход выборов в своих округах, – сказал он. – Либеральная партия по-прежнему очень ловко и умело перекладывает вину за экономический спад на тори, они постоянно обвиняют нас в этом в ратушах и на рыночных площадях по всей Британии.
Губы Дизраэли скривились, будто он проглотил что-то неприятное.
– Вы ведь и сами не стояли в стороне, когда я писал манифест тори. Мы выступаем за расширение империи, которое открывает бесконечные горизонты. Слава. Величие. Это то, что воодушевляет людей, даже самых ничтожных. Возродите величие империи, и фермеры с радостью пойдут за вами.
Себастьян улыбнулся, но его улыбка отнюдь не была весела.
– Каждый, кто ради величия страны предпочтет голодать, а не заботиться о хлебе насущном, разумеется, вызывает у меня уважение, – произнес он, – но текущие опросы не слишком обнадеживают, а, значит, наша тактика требует изменений.
Для того чтобы понять это, не нужно даже прочитывать четыре разные газеты каждое утро или внедрять шпиона в ряды оппозиции. Как и каждый человек его класса, герцог имел дело со своими арендаторами. И в отличие от других крупных землевладельцев замечал, что труд их поистине каторжный. Подтверждение тому он находил в собственных балансовых отчетах, когда урожай был плохим или импортное зерно продавалось слишком дешево. Все становилось ясно как день, стоило только лишь внимательно изучить бухгалтерские бумаги. Последние пять дней он только этим и занимался. Каждую минуту, когда не разговаривал со Скотленд-Ярдом, он зарывался в бумаги, колонки цифр и отчеты. Как же трудно убедить фактами людей, которые не хотят видеть очевидного и изо всех сил выдают желаемое за действительное. К сожалению, именно сегодня у него не было ни малейшего желания вести ничтожные и глупые разглагольствования…
Тишина в королевских апартаментах становилась все напряженнее. Дизраэли ерзал в своем кресле, пока королева не издала недовольный вздох.
– Ну хорошо, – сказала она. – Если три тысячи человек не проблема, то десятки тысяч вполне могут ею стать. Биконсфилд, мы предлагаем вам поступить так, как советует герцог. Только сделайте это без лишнего шума.
Какая все же любопытная штука – власть, размышлял Себастьян в вагоне поезда по дороге домой. Единственный человек в Британии, который был вправе указывать ему, что делать, едва доставал ему до груди. И он же сам наделял ее этой властью, потому что собственное предназначение считал весьма значительным, а, чтобы осуществить свою миссию в полной мере, нуждался в поддержке королевы. Он рожден для великих дел. Его предки, за несколькими позорными исключениями, сохраняли величие своей династии и способствовали ее процветанию на протяжении сотен лет. И все же, когда лондонский туман и копоть исчезли вдали, как дурной сон, герцог задумался, где же проходит грань между служением делу и бременем обязанностей.
Поезд с визгом остановился на станции.
– Оксфорд, – объявил служащий за окном вагона. – Леди и джентльмены, мы прибыли в Оксфорд.
Боже. Неодолимое желание обежать взглядом платформу в поисках блестящих волос цвета красного дерева охватило Монтгомери. Он смотрел прямо перед собой с таким напряженным выражением лица, что от его вида Рэмси заерзал в углу напротив.
Себастьян не видел Аннабель уже пять дней. За это время он успел проделать кучу бумажной работы и найти множество доводов в пользу того, что уход Аннабель Арчер из его жизни был лучшим выходом из ситуации.
Конечно, его несколько раздражало, что он так и не понял причину ее отказа. Герцог не любил незаконченных дел. Дни шли, а вместо того чтобы забыть, он думал об этой девушке все чаще. Он поймал себя на том, что, входя в конюшню, ищет ее глазами. Как дурак, пялится на кресло, где впервые нашел ее. Каждое утро, очнувшись от тяжелого сна, он ощущал тоску в сердце. Теперь ему не удавалось получить облегчение с помощью собственной руки, потому что в конце он никак не мог достичь освобождения без Аннабель – без ее мягкого рта, тихих стонов, дивного, страстного тела, пылко отзывающегося на его ласки… Нет, черт возьми, нет… последнее, что ему было нужно, – потворствуя своим желаниям, все больше впадать в зависимость от Аннабель Арчер.
Вагон дрогнул, поезд вот-вот тронется. Какой-то первобытный импульс толкал его – действуй.
Она могла бы быть моей.
Сойти с поезда. Найти ее, силой притащить в свою спальню и держать до тех пор, пока он не избавится от наваждения. Его предки без колебаний поступили бы именно так. И даже сегодня человеку вроде него могут сойти с рук подобные сумасбродства…
Поезд с грохотом отъехал от платформы.
Монтгомери прерывисто выдохнул. На лбу выступил холодный пот, и на мгновение Себастьян застыл в ужасе от собственных темных, диких порывов. Ведь есть наконец более цивилизованные способы добиться ее расположения – написать письмо, позвать ее. Но он не станет ничего делать.
Там, в библиотеке, он уже почти прижал ее к двери, как пьяный мужлан прижимает распутную девку в таверне. Никогда раньше он не обращался с женщинами подобным образом. Но правда заключалась в том, что той ночью он оказался во власти одного всепоглощающего желания: обладать ею или умереть.
Никто не должен иметь над ним такой власти.
Монтгомери смотрел на пустынный зимний пейзаж, проносящийся за окном. Горизонт окрасился в бледно-желтый цвет. Мысли Себастьяна вновь и вновь возвращались в Оксфорд, он представлял склоненную над книгой умненькую головку, завитки на затылке… Какая-то горькая сладость теснила грудь. Наверное, это и есть тоска по возлюбленной…
Опоздание на занятия считалось серьезным, очень серьезным нарушением. Каблуки Аннабель выбивали бешеное стаккато на каменных плитах Сент-Джонса, и, прерывисто дыша, она остановилась лишь перед тяжелой дверью кабинета Дженкинса.
