При упоминании о канцлере, по вине которого и был раскрыт его великолепный заговор, а сам он оказался повержен и пленён, Карл почувствовал, что и сам не в силах сдержать копившуюся все эти годы ненависть – она выплеснулась наружу с глухим угрожающим рычанием. Дыхание оборотня сделалось тяжеловесно, а в глазах заплясали мутные сумасшедшие огни. О, с каким удовольствием он прикончил бы этого омерзительного типа, задушил, как беспомощного курёнка…
Призраки прошлого явились из небытия и взывали к отмщению. Вероломные призраки, с которыми он не искал встречи.
К несчастью, отныне память – их скорбное жилище.
– Вы безумны, друг мой, – заметив это, с сожалением проговорил ученый. – Увы, вы безнадёжно безумны.
– А кто здесь безнадёжно нормален? – не выдержав, вспылил Карл. – Может быть, вы, профессор, являете собой образец душевной гармонии? Так поможете вы мне в конце концов или, как всегда, струсите?
Некоторое время профессор молчал, мучительно размышляя. Оборотень не торопил его, понимая, как сложно даются такие решения. Дурные, неизбежно имеющие последствия решения.
– Пойдёмте со мной, – просто сказал наконец ученый.
Быстрым, разительно отличавшимся от прежнего шарканья шагом Мелтон вышел вон из комнаты. Неотступной тенью оборотень следовал за ним. Узкая и высокая дверь, перед которой оба старых друга остановились спустя некоторое время, была незнакома Карлу: когда они учились здесь, эту часть Магистериума только строили.
Профессор извлёк откуда-то из складок мантии гремящую связку ключей и отпер помещение, оказавшееся чьим-то рабочим кабинетом. Казалось, хозяин только-только покинул его, оставив в самом лёгком беспорядке бумаги на столе. В вазе стояли живые цветы, огромные шары голубых гортензий, распространявших нежнейший сладковатый аромат.
И лишь опрокинутый стул, выбивающийся из общей благостной картины, заставлял заподозрить неладное.
– Это кабинет Лидии, – внес ясность Мелтон, осторожно проходя вглубь. – В него никто не смеет входить, чистоту и порядок я поддерживаю сам. Здесь ровно ничего не изменилось с того самого дня, как агенты особой службы вломились и забрали её, прямо во время работы. Кабинет всегда заперт, и в его тайниках я храню некоторые собственные документы и вещи, не терпящие постороннего взгляда.
– Не очень-то осмотрительно, профессор, – не согласился оборотень, внимательным взглядом оглядывая не очень большое помещение. Кабинет, в противоположность торжественным и мрачноватым залам Магистериума, был необыкновенно уютным и светлым. В интерьере определённо чувствовалась женская рука. – Вы же понимаете, в случае чего обыск здесь проведут в первую очередь.
– Я непременно учту ваши дельные замечания, Карл. Но, прошу вас, не отвлекайте меня пока своими не в меру проницательными рассуждениями. – Учёный аккуратно открыл шкаф, хранящий архив старых записей, и начал судорожно, словно боясь передумать, рыться в бумагах. – Где-то здесь были наши совместные с Лидией расчёты, которые как раз могут оказаться полезными в решении вашей специфической проблемы… она ведь была химиком, и неплохим химиком, настоящим специалистом… её всегда привлекали свойства этого чудного редкого сплава «Люкс». Мне нужно будет восстановить их в памяти и подумать. Для столь кропотливой работы понадобится немного времени и тишины.
Оборотень безмятежно улыбнулся, предчувствуя сладостный миг освобождения от оков.
– Они в вашем полном распоряжении, профессор.
***
Неожиданно для самого сильфа, полное отсутствие звуков заставило насторожиться.
Это была отнюдь не та привычная тишина, исполненная сладостного, утешительного покоя. Церковь безмолвствовала, и в этом напряжённом затишье Себастьян расслышал грохот надвигающейся бури.
Не видя дальнейшей нужды таиться, мужчина скоро взбежал по ступеням и с замиранием сердца настежь распахнул внутренние двери. Увиденное ошеломило, хоть подсознательно ювелир уже догадывался и мысленно готовил себя к тому, что может скрываться там.
Спутников наёмника и след простыл – ни София, ни Стефан не стали дожидаться Себастьяна там, где он их оставил. Святой отец же был на своём месте, как и положено преданному работнику церкви. Мужчина полулежал у алтаря, в изнеможении прислонившись спиной к изножью, а на коленях его лежала раскрытая книга. Худощавая фигура священника выглядела пронзительно одинокой в огромном и совершенно пустом помещении для молений.
С первого взгляда, брошенного издалека, Себастьян понял, что наставник покинул его навсегда.
Сей факт не должен был ранить ювелира, ведь святой отец не просто исчез в небытии, а соединился наконец в своей любви с Изначальным. Именно ради этого сакрального мига он и жил, многие годы исполняя долг служения. Но почему-то сильф не сумел воспринять случившееся правильно, с требуемым спокойствием: вместо радости, предписанной Песнями, наёмник ощутил только боль. Острую, поднимавшуюся из глубины души – боль новой невосполнимой потери.
Опять он должен терять, отпускать родных людей.
Сердце захолонуло.
…как если бы после многих часов бешеной, напряжённой скачки, сразу же после крутого поворота – обрыв. И дальше ничего, пустота, бездна. И лошадь несётся по инерции вперёд, а в усталых руках нет больше силы, чтобы решительно дёрнуть поводья или хотя бы просто спрыгнуть, пытаясь спасти свою жизнь… Да и зачем?
Дом безвозвратно опустел, лишился всей своей теплоты. Дом превратился просто в здание, ничем не отличимое от других, от всех остальных. Дом его осиротел… целый мир осиротел. Душа сильфа застыла.
Несмотря на охватившие ювелира горькие чувства, он всё же заставил себя подойти и, сняв шляпу, тщательно исследовать мертвое тело. Смерть наступила от огнестрельного ранения в область брюшной полости: кровавое пятно широко расползалось по белым с золотом одеждам. Сам выстрел, увы, оказался неточен. Выстрел был произведен нечисто, что обеспечило длительную и болезненную кончину. Так не стреляют профессионалы.
Нехорошая, дрянная смерть.
Однако ни страдание, ни страх не оставили печать на лице покойного. Оно выглядело таким же одухотворённым и светлым, как и при жизни. Глаза, хранившие прежде нездешнюю мудрость, были спокойно закрыты, черты лица расслаблены. Бескровные губы чуть тронула лёгкая улыбка.
Священник был убит недавно, не более двух, максимум трёх часов назад, и от этого на душе становилось только хуже. Он опоздал совсем ненамного.
Но всё-таки опоздал.
Бессмысленность и несправедливость случившегося окончательно оглушили Себастьяна. Зачем? Во имя всего святого – зачем понадобилось делать это?! Чем мог помешать мирный человек, приверженец прежних духовных традиций, никогда не вмешивающийся в лицемерные и эгоистичные мирские дела?
Очевидно, болевой порог души был пройден, поскольку ювелир не ощущал более ничего. Он просто стоял и смотрел, не сходя с места, в некоем равнодушном отупении. Стоял и смотрел, как продолжает рушиться его мир, в котором, как казалось, уже нечему больше разрушиться. Мозг механически отмечал детали, которые не бросились поначалу в глаза: святой отец был облачён в старинную сутану – строгое длиннополое одеяние, которое не использовалось последними служителями старой Церкви в повседневной жизни. Священный белый цвет, отобранный у них лордами, – его надевали только однажды в жизни, и то не самостоятельно.
