Себастьян очевидно проигрывал в сегодняшней непростой схватке, всё глубже отступая внутрь комнаты. Враги имели численное преимущество, и моральное состояние ювелира также играло им на руку. Сейчас стражи теснили сильфа в угол, грамотно отрезая пути к бегству и ограничивая возможности для манёвра. Держать их на одной линии и сражаться только с одним противником не удавалось, как и пробиться к более выгодной позиции – лестнице.
Ювелир чертыхнулся, постепенно начиная выходить из себя. Всё же нельзя вступать в бой с подобным никудышным настроем. Он прямо-таки чувствует собственную неуверенность! Она так осязаема и зрима, что её можно резать ножом. Это плачевно. Как можно победить, не веря в самую возможность победы?
Вопрос риторический, ибо ответ очевиден.
Меж тем, никогда прежде его не подводил клинок. Пластичная, текущая манера ведения боя ювелира погубила не одного хорошего бойца, включая и стражей. В отличие от многих профессионалов, неизменно использовавших излюбленные стили, Серафим предпочитал комбинировать различные изученные им техники, приёмы и двигательные принципы. Не останавливаясь на достигнутом, он совершенствовался, неустанно совершенствовался каждый день, с удовольствием оттачивая своё мастерство.
Неуёмная натура сильфа требовала зрелищности и артистизма, а потому в проводимых им схватках было много акробатики и оригинальных трюков, неизменно застающих противников врасплох. И если стражи, к примеру, всегда двигались по классическим треугольным траекториям, то Себастьян выбирал необычные тактики, используя специфичную систему скоростных передвижений.
Всё это делало манеру боя ювелира гибкой и непредсказуемой, что неизменно обеспечивало успех.
Однако сегодня, похоже, совсем не его день. Уже не однажды Серафим неудачно сближался с соперником, получив незначительные порезы предплечий, и каждый раз стражи опережали наёмника на контратаках. Пламенеющая шпага также обагрилась кровью, но нанесённые противникам повреждения хотя и были, благодаря особенностям его клинка, довольно обширны, в случае схватки со стражами представлялись слишком незначительными, чтобы даже упоминать о них.
Ведь, как известно, убить их могло только отсечение головы.
Кроме того, подлые стражи оказались легко обучаемы – они впитывали, как губка, лучшее из того, что демонстрировал ювелир. И бесстыдно копировали, используя против сильфа его же приёмы. Уже скоро у Себастьяна не осталось в запасе почти ничего, что могло бы удивить нелюдей и обратить в свою пользу ход схватки. Казалось, он сражается с зеркалами.
Все трое проявляли высочайшие грани фехтовального искусства, чудесным образом зависая в воздухе, подобно хищным совам, или обрушиваясь вниз с быстротой пикирующего сапсана, на лету ловящего своих жертв. Все трое двигались со сверхъестественной скоростью.
Долго так продолжаться не могло. Сколько ещё сумеет он выдерживать мощный шквал обрушивающихся на него атак? Минуту, две? Хорошо, если так.
Итак, технику его срочно… нет, незамедлительно требовалось улучшить.
Однако сделать это в такой короткий срок физически невозможно: натренированное тело ювелира и так действовало на пределе сегодняшних возможностей. А это означало только одно: нужно освободить дух. Нужно отрешиться от мыслей о том, что один из противников – его прекрасная Моник. Нет, не так.
Нужно отрешиться от мыслей.
Себастьян глубоко вдохнул и медленно закрыл глаза, положившись на внутреннее зрение. Сражение было оставлено на власть инстинктов. Чувства ювелира обострялись с каждым движением, ударом, прыжком.
…Итак, выдох…
Удар, вдох, пауза.
Удар, блок, выдох, пауза.
Удар, блок, подсечка, удар, обманный прыжок, вдох, пауза.
Удар, угроза, удар, блок, укол, отступление, серия слитных ударов, прыжок, контратака, снова прыжок с перекатом, удар, удар, удар…
Снова выдох и – пауза. Пауза! Как если бы маятник прекратил движение в наивысшей точке, сердце Серафима окончательно замерло. Дыхание остановилось. Кислород насыщал кровь, свободно проникая сквозь каждую пору, сквозь каждую клетку плоти.
В какой-то миг они стали равны со стражами, которые также не тратили силы и время на дыхание.
Но Серафим пошел дальше. Сильф больше не нуждался ни в технике, ни в приёмах, ни в трюках: он поднялся много выше этого. Он ощущал пространство вокруг себя, как частицу собственного тела. Он стал этим пространством. Он стал воздухом и землёй, водой и огнём, светом и тьмою. Он стал сталью и кровью. Он стал всем, что есть, всем, что когда-либо было или будет.
Тысячелетия текли сквозь сознание сильфа, как вода.
Тысячелетия не существовали.
Начальная и конечная точки бытия слились воедино, и сущность Серафима затопила сияющая пустота. Пустота родилась, и проступила изнутри, и разлилась по лицу, как река в половодье, разглаживая гримасы и морщинки.
Человек стал вселенной, а у вселенной не могло быть границ, не могло быть врагов, не могло быть ничего вне. Теперь это был не бой – и даже не танец, как обычно. На ином, более глубоком слое восприятия это был рисунок: размашистые, лёгкие движения кисти Серафима оставляли размытый, будто плачущий след на влажной ткани реальности, рождая силуэты, добавляя блики, тут и там нанося нужные тени.
Это было творчество, творчество в чистом виде, в высшей его форме, не имеющее примесей чужеродных чувств – только бескорыстное желание самовыражения. В этот миг просветления человек становился чуть больше, нежели человек, – он становился творцом.
И, подобно Творцу Изначальному, он был безупречен и непобедим.
В какой-то особенно сладкий миг Серафим даже ощутил себя самой этой кистью, кистью в священной руке Создателя. Религиозный экстаз заполнил все глубины существа, и к выражению неземного спокойствия, царящему на лице сильфа, прибавилось блаженство.
…Когда рисунок стал кровоточить, обильно, страшно кровоточить, Серафим наконец опомнился и остановился. Густая алая тушь уже не высыхала на полотне, и других цветов совсем не осталось. Только растекались пятна крови, похожие на вереницу лепестков красной сливы на белом снегу.
Придя в себя, Себастьян открыл глаза, огляделся вокруг и ужаснулся.
Старая мельница живо напоминала помещение для забоя скота: кровь стекала со стен, потолка, косыми мазками продолжая в пространстве вычурные траектории движения мечей. Запятнанный омерзительной слизью пол стал липким и скользким, так что на него противно было наступать.
Оба стража в причудливых позах лежали на этом страшном полу. Оба стража были мертвы.
Вне всяких сомнений мертвы. Тела их оказались не просто обезглавлены, но и сильно изуродованы волнистым лезвием, наносящим неровные широкие раны. Отрублены были не только головы, но и кисти обеих рук, и сведённые предсмертной судорогой пальцы продолжали сжимать испачканные по самые рукояти клинки. Под трупами скопились целые лужи тёмной и густой, похожей на клюквенный сироп крови. Мокро поблёскивали бесстыдно обнажённые седьмые шейные позвонки. Кошмарное зрелище, что тут ещё добавить.
