Синий василек,
Но всех милей гвоздичка,
Как ты, мой голубок.
- Отлично, так и напишем. Очень подходит для такого бутуза, - сказала Батшеба.
Она написала стишок мелким, но разборчивым почерком, вложила открытку в конверт и окунула перо, чтобы надписать кому.
- А вот было бы смеху послать это старому дураку Болдвуду, то-то бы он удивился! - высоко подняв брови, вскричала неугомонная Лидди, которую так и тянуло вернуться к прежней теме, и она прыснула со смеху, в то же время немножко робея втайне, потому что ведь это был такой почтенный и такой благородный джентльмен.
Батшебе показалось, что эта идея стоит того, чтобы над ней подумать. Болдвуд начинал не на шутку раздражать ее. Этакий непреклонный Даниил в ее царстве, которого ничто не может заставить повернуть голову в ее сторону, когда, казалось бы, так естественно последовать общему примеру и обратить на нее восхищенный взор. Конечно, это непризнание или отступничество, в сущности, не так уж трогало ее, а все-таки было немножко обидно, что самый уважаемый и влиятельный человек во всем приходе не желает ее замечать, и вот такая болтушка, как Лидди, судачит об этом. Поэтому сначала мысль Лидди отнюдь не показалась ей забавной, а скорее раздосадовала ее.
- Нет, этого я не сделаю. Он не поймет, что это шутка.
- Он будет думать и терзаться, что это может значить! - не унималась Лидди.
- Правда, мне не так уж хочется посылать эту открытку Тедди, задумчиво промолвила Батшеба. - Он иногда бывает просто несносный.
- Бывает, бывает!
- Давай-ка сделаем, как мужчины, - бросим монетку, - со скучающим видом сказала Батшеба. - Выпадет герб - Болдвуд, решетка - Тедди. Нет, нехорошо метать монету в праздник, это уж и впрямь искушать дьявола.
- А вы загадайте на молитвеннике, в этом не может быть греха, мисс.
- Отлично. Если он упадет раскрытый - Болдвуду, закрытый - Тедди. Нет, конечно, он раскроется, когда будет падать. Раскрытый будет Тедди, закрытый - Болдвуду.
Молитвенник взлетел в воздух и, не раскрывшись, упал на стол.
Батшеба, делая вид, что подавляет зевоту, взяла перо и, нимало не задумываясь, невозмутимо написала на конверте имя и адрес Болдвуда.
- Зажги свечу, Лидди. Посмотрим, какую нам выбрать печать. Вот голова единорога - ничего интересного. Это что такое - два голубка, нет, не годится. Надо, чтобы было что-нибудь необыкновенное, правда, Лидди? Вот эта с каким-то девизом, я помню, что-то очень забавное, только сейчас не разберу. Ну что ж, попробуем эту, а если она не подойдет, поищем другую.
И она наложила, как должно, большую красную печать. Потом вгляделась в горячий сургуч, чтобы разобрать слова.
- Замечательно! - воскликнула она, весело подкидывая письмо. - Вот уж это кого хочешь рассмешит, самого пастора, да еще с причетником вместе.
Лидди нагнулась разглядеть печать и прочла: "Женись на мне".
В тот же вечер письмо было отправлено и пришло в кэстербирджскую почтовую контору, где оно вместе со многими другими подверглось надлежащей сортировке, и на следующее утро снова вернулось в Уэзербери.
Так, от нечего делать, легкомысленно и беспечно, совершилось это дело. Любовь как зрелище - это было нечто хорошо знакомое Батшебе; но о любви как о душевном переживании она не имела ни малейшего представления.
ГЛАВА XIV
ДЕЙСТВИЕ ПИСЬМА. ВОСХОД СОЛНЦА
В сумерки под вечер, в Валентинов день, Болдвуд, как обычно в это время, сел ужинать у пылающего камина. Перед ним на камине стояли часы с мраморной фигурой орла, и между распростертыми крыльями этого орла стояло письмо, присланное Батшебой.
Взгляд холостяка подолгу останавливался на этом письме, пока большая красная печать не отпечаталась у него в глазу кроваво-красным пятном; он ел, запивая из бокала, а слова на печати, которые он, конечно, не мог разобрать отсюда, так и стояли у него перед глазами: "Женись на мне".
Этот дерзкий вызов был подобен некоторым кристаллам, которые, будучи сами по себе бесцветны, принимают окраску окружающей их среды. Здесь, в этой строгой столовой, где ничему легкомысленному не было места, где атмосфера пуританского воскресенья царила всю неделю, это письмо с девизом утратило свою игривость и вместо присущего ему шутливого тона приобрело глубоко торжественную внушительность, проникнувшись ею из всего, что его окружало.
С той самой минуты утром, когда он получил это послание, Болдвуда не покидало странное ощущение, что его размеренная жизнь начинает медленно нарушаться, подчиняясь какому-то сладко волнующему чувству. Пока это было нечто смутно тревожащее, вроде первых плавающих водорослей, обнаруженных Колумбом, - что-то ничтожно малое, приоткрывавшее беспредельные возможности.
Это письмо должно было иметь какие-то побудительные причины. Что это мог быть такой пустяк, о котором и говорить-то не стоило, - этого Болдвуд, конечно, не знал. Ему это даже не приходило в голову. Человеку, одураченному чьим-нибудь поступком, трудно себе представить, что следствие поступка не зависит от того, совершен ли он по внутреннему побуждению или подсказан случайными обстоятельствами, - результат от этого не меняется. Огромное различие между тем, как завязывается цепь событий и как ход этих событий направляется в определенное русло, незаметно для человека, пострадавшего от их исхода.
Когда Болдвуд пошел спать, он взял письмо с собой и воткнул его в раму своего зеркала. Он ощущал его присутствие, даже не глядя на него, даже когда повернулся к нему спиной. Первый раз в жизни с Болдвудом случилось нечто подобное. То же самое ослепление, которое заставляло его воспринимать это письмо как нечто серьезно обоснованное, не позволяло ему даже заподозрить в нем пустую, дерзкую шутку. Он снова поглядел в его сторону. В таинственной темноте ночи перед ним смутно вставал образ незнакомки, приславшей письмо. Чья-то рука, _женская_ рука, водила пером по этой бумаге, где начертано его имя; ее глаза, глаза, которых он не видел, следили за начертанием каждой буквы, а мысли ее в это время устремлялись к нему. Почему она думала о нем? Ее рот, ее губы - а какие они - алые, бледные, полные, сморщенные? непрестанно изменяли выражение, в то время как перо скользило по бумаге и уголки рта трепетно вздрагивали? А что они выражали?
У этого видения женщины, пишущей письмо, как бы иллюстрирующего написанные слова, не было сколько-нибудь определенного облика. Это была какая-то призрачная тень, что в известной мере соответствовало действительности, так как сама виновница письма спала сейчас крепким сном, не думая ни о любви, ни о каких письмах на свете.
Стоило Болдвуду забыться сном - виденье облекалось в какую-то форму и уже переставало быть призраком, а очнувшись, он видел перед собою письмо как бы в подтверждение своего сна.
Ночь была лунная, и луна светила как-то по-особенному. В окно падал отраженный свет, и его бледное сиянье, подобно отблеску сверкающего снега, отсвечивало вверх, причудливо озаряя потолок, отбрасывая неожиданные тени и освещая углы, обычно скрытые в тени.
