Самый удачный портрет Танги — тот, на котором он сидит, сложив руки, на фоне стены с японскими эстампами. Фигура выглядит настолько плоской, что гора Фудзи, висящая сверху, сливается со шляпой торговца. Палитра Винсента становится светлее, цвета ярче, контрасты более подчеркнутые. Мазки указывают направление, в котором лучше рассматривать образ, и перекликаются с безмятежным характером Танги. Линии больше не искривляются, не бороздят пространство, не изрезают фигуру модели. Создается эффект очевидности, открытости изображаемого.
Дома я обнаружил китайскую шкатулку с клубками цветной шерсти. Дядя использовал их для изучения цветовых решений: он соединяет разные нити, чтобы понять, какие можно получить оттенки. В некоторых клубках нить одноцветная, в других — комбинации двух контрастных цветов, например желто-фиолетовый или сине-оранжевый, в третьих — сочетания похожих оттенков вроде светло-желтого и темно-желтого, розового и фиолетового. Ван Гог экспериментирует с комбинациями на холсте, чтобы ощутить взрывную силу цвета, воспринятую из японских картинок, которые его чрезвычайно увлекают.
В японском искусстве есть что-то первобытное, как у древних греков и древних голландцев, как у Рембрандта, Поттера, Хальса, Вермеера, Остаде, Рёйсдала. Это искусство вечно.
Познакомившись с японскими гравюрами в Антверпене, в Париже Винсент собирает целую коллекцию, в основном покупая их у Зигфрида Бинга — торговца произведениями китайского и японского искусства. Практически ежедневно он заходит в нему в лавку, долго рассматривает стопки картинок во дворике и выбирает понравившиеся. Вместе с Тео они соберут коллекцию около четырехсот пятидесяти штук.
После участия во Всемирной парижской выставке 1867 г. Япония вышла из культурной изоляции; эстампы являются визитной карточкой японской культуры и образности, которая сильно отличается от европейской. Вольность композиции, буйство красок, оригинальность художественных приемов и простота выразительных средств — все это делает японское искусство чрезвычайно популярным среди европейских художников. Постепенно оно проникает в передовые буржуазные салоны, обитатели которых восприимчивы ко всему новому: они носят кимоно, украшают гостиные ширмами, устраивают чайные церемонии.
Ван Гога привлекают смелые диагонали и волнующие диспропорции: они создают эффект вихря, затягивающий вглубь изображения.
Японское искусство окончательно освобождает Винсента от гнета традиционных правил, его творчество открывается навстречу миру.
Моя работа, так сказать, зиждется на работе японских мастеров.
В Париже Ван Гог достигает синтеза Запада и Востока: он реализует копии японских эстампов и вешает их у себя в студии.
Из всех картинок он предпочитает пейзажи, позволяющие играть с глубиной пространства, переплетая ветви деревьев и смешивая планы, и изображения гейш, рождающиеся из пересечения кривых линий и спиралевидных знаков. От стиля укиё-э
[1] он усвоит идею превращения образа в волнообразные движения кистью, где цвет живет своей, отдельной жизнью.
Мне не очень импонируют попытки искать в картинах дяди одушевленность — гораздо интереснее, на мой взгляд, исследовать структуру фигур, секреты техники. Но в данном случае невозможно отрицать, что Винсент сумел проникнуть в самое сердце произведений Хокусая и Хиросигэ. Они как будто иллюстрируют процесс становления природы: бегущая вода, распускающиеся цветы, слепящее солнце. Только благодаря японскому искусству Ван Гогу удалось преодолеть свою страдальческую живопись и темные тона голландской палитры.
Я завидую той необычайной прозрачности и ясности, которую обретают предметы у японских мастеров. Ничто у них не кажется скучным или написанным наспех. Их работа подобна свежему дыханию, для создания фигуры им достаточно всего лишь пары уверенных штрихов — для них это такой же пустяк, как для нас застегнуть пуговицы жилета. Ах, если бы я мог написать фигуру несколькими мазками!
Поразительно, что дядя одинаково естественно воспроизводит как жидкий мазок Рубенса, так и хроматическую приблизительность японских художников. Ван Гог впитывает, как губка, все, что наблюдает, и с удивительной непосредственностью воспроизводит увиденное.
Винсент настолько увлекается японизери
[2], что даже устраивает выставку собственных эстампов в кафе «Тамбурин» весной 1887 г. В Париже он открывает в себе новые грани, становится деятелем культуры, вдохновителем интеллектуальной жизни и смелым организатором мероприятий.
Провальная стратегия
«Тамбурин» — ресторан-кабаре на Монмартре, весьма популярный у молодых художников. Для холостяка есть в ресторане — обычное дело, к тому же цены здесь не слишком высокие. Ван Гог нередко захаживает сюда поужинать с Бернаром, Тулуз-Лотреком и Андрисом Бонгером, моим дядей по материнской линии.
Винсент знаком с владелицей заведения — итальянкой Агостиной Сегатори, у них даже была недолгая любовная связь. Именно ее портрет я предпочитаю всем остальным картинам парижского периода, которых в общей сложности дядя создал около двухсот тридцати.
Она выглядит совсем как посетительница: на голове шляпа с красными перьями, белый зонтик лежит на табуретке. На столе кружка пива — должно быть, далеко не первая, если судить по количеству пустых тарелок. На ней пиджак с воротником и черная юбка в цветочек. Это самое размытое произведение, которое Винсент создал на тот момент, — только наш взгляд восстанавливает формы фигур, намеченные лишь быстрыми штрихами. На стене позади женщины можно разглядеть японские эстампы Ван Гога. Агостина выглядит спокойной, взгляд устремлен в пустоту — она сидит, скрестив руки на столе и держа сигарету.
Она вовсе не красавица, эта косоглазая итальянка.
Но в ней есть шарм.
Ван Гог настолько доверяет Агостине, что даже передал ей несколько полотен, надеясь, что кто-то их купит. Идея оказалась не просто бесполезной — желающих не нашлось, — но и убыточной для художника: летом 1887 г. ресторан обанкротится, и женщина вынуждена будет закрыть его, а картины продаст с аукциона. То, что они украсили чей-то дом, — слабое утешение для Винсента, он страшно зол оттого, что не получил за них ни гроша.
