Она хотела, я знаю что хотела, меня просто нельзя не хотеть. Я же видел, как она текла. А ее соски? Этот непорочный рот на моем…
Так, все. Хрен с ней, с этой девкой, она такая же, как и все остальные, ничего особенного. Задница, сиськи… а сиськи-то у неё классные, и задница… Черт, опять.
Не хватало ещё сидеть тут со стояком. Тогда секретарша Оксана подумает, что это на неё такая реакция и кинется расстегивать мне штаны, как только все уйдут.
А я не хочу. Бля! С какого момента я перестал хотеть минета Оксанки. С того самого момента, старик, когда эта посудомойка ворвалась в твою жизнь.
Это не я в её жизнь ворвался, а она в мою.
Вот хрень!
Я еще и разговариваю сам с собой.
Нет, эта девчонка доведет меня…
Кое-как досидев до конца совещания и так толком ничего и не решив, я вышел из здания. Сегодня надо было еще наведаться в фонд.
Надо максимально загрузить себя работой. Делами. Проектами. Чтобы вытравить эту чертовку из головы.
Охранник Глеб уже ждал меня у машины. Зазвонил телефон, я остановился, чтобы достать его из кармана пиджака, и в этот момент услышал визг тормозов.
Черная машина резко встала, как раз напротив входа и я увидел или почувствовал или не знаю что вообще такое, но черный ствол направился прямо на меня…
Секунда…
Я успел только открыть рот и увидеть, как Глеб одним прыжком очутился около меня.
Вторая…
Падаю на тротуарную плитку, грузное тело Глеба придавливает меня и обездвиживает.
Третья…
Звук выстрела, второй. Глеб вздрагивает на мне и я читаю ужас в его медленно закрывающихся глазах.
– Мать твою-ю-ю-ю! – кричу что есть мочи.
Пытаюсь что-то понять. Не могу встать.
В следующую секунду машина с визгом срывается с места и уезжает на глазах у шокированной публики.
– Что!
– Вы живы? – кто-то тянет ко мне руки.
Люди снимают с меня обмякшего Глеба, и я как ошалелый смотрю на его бездыханное тело и багровые пятна крови на нём, на себе, на тротуарной плитке.
– Врача! Срочно, скорую! – я падаю на колени и пытаюсь привести водителя в чувство, но он неподвижен.
Страх, ужас, боль, удивление… а потом злость, ярость.
– Сука! – говорю я никому, куда-то вдаль, туда, где скрылась сейчас черная машина.
ГЛАВА 13. Лея
Стук в висках, в сердце. Неутихающая дрожь в руках и ногах. Я сижу в камере с серыми стенами и без конца стучу ногами об пол.
– Прекрати, – нервно оборачивается на нарах напротив соседка по камере.
Взгляд её злой, усталый. И я, конечно, прекращаю, не хочу неприятностей.
Глупо.
Потому что вот это, Лея, и есть твои самые настоящие неприятности.
Почему?
Да, потому что ты дура набитая. Работу нашла, поверила.
Только сейчас в памяти стали всплывать какие-то обрывки маминых рассказов про какую-то десятиюродную племянницу Олю, которая связалась не с той компанией.
Я вздохнула.
Если мама узнает, я не переживу. Она не переживёт. Что же будет, что она скажет? Что соседи скажут? Господи, может это всё-таки ошибка, может просто обознались?
Я вспомнила, как у меня снимали отпечатки пальцев, как ослепила вспышка фотоаппарата. А я, как полная дура, глупо смотрела и улыбалась и думала всё это шутка. А теперь сижу и жду, когда же мне всё объяснят.
Шаги. Кто-то приближается. Неприятный лязг засова.
– Теплова, на выход!
Я подскочила и скорее пошла, чтобы не думали, что я не слушаюсь и не хочу разобраться. Я хочу.
Повели по коридорам. Длинным, с запахом застарелой канцелярии. Потом по другим, более современным чистым, светлым.
Да, сейчас всё выяснят и отпустят домой. В общежитие. И я никогда больше не буду делать того, что просила Оля. Найду другую работу, пусть с небольшой зарплатой, но не такую непонятную, скрытную.
Меня завели в кабинет. Маленький, загроможденный старой мебелью. За столом тощий с неприятным лицом следователь. Он окинул меня быстрым взглядом и указал на стул.
Я села безропотно. Жду, что он скажет, что спросит. Я всё расскажу, всё, пусть не думают…
– Вот бумага и ручка, пиши фамилии, имена, явки, пароли.
– Что? – мне ничего непонятно.
– Имена и фамилии всех членов вашей преступной группировки, – надавливает следователь на слово «группировки».
– Какой группировки?
– Преступной, – терпеливо повторил он.
– Но я не знаю ни про какую группировку, – жалобно говорю и заглядываю ему в глаза, чтоб поверил.
– Значит, сотрудничать со следствием мы не желаем? – злобно улыбается он.
– Я хочу сотрудничать, но не понимаю, о чём Вы говорите.
Он смотрит на меня как на дуру.
– Тогда пиши имена подельников! – громко орет мне в лицо.
Страх и непонимание, чего от меня хотят, сковали разум. Я сидела, хлопала ресницами и теребила ручку, которую он впихнул мне в пальцы.
– Не надо смотреть на меня телячьим взглядом, все вы, как наркоту таскать и ширяться, так вперёд, а как попались, так не знаю, не помню. Пиши, дрянь, я тебя закрою лет этак на десять, а может на пятнадцать. Это уже от тебя будет зависеть. На десять или на пятнадцать.
Он зло ухмыльнулся.
В сознании творилось что-то неладное.
Да и физически я ощущала себя как-то иначе. Меня тошнило, сводило в животе, кидало в жар, потом в холод.
Этого не может быть, это не я. Такое не могло произойти со мной. Я же делала всё правильно, ничего не нарушала, никого не обидела.
Но теперь я здесь.
От следователя я вернулась в камеру ещё больше испуганная.
– Что они тебе шьют? – прохрипела прокуренным голосом соседка и повернулась ко мне, подперла ладонью лицо и приготовилась слушать.
Вид её меня пугал, такой замызганный потасканный. Грязные непричёсанные волосы падали на смуглое лицо.
– В каком смысле? – проговорила я словно в какой-то прострации, не понимая и ничего не ощущая.
– Ну, статью какую? Ты что в первый раз что ли?
– Да.
– Понятно. А за что взяли?
– Я не знаю, говорят, как будто я наркотики распространяю.
– О, ну всё, мать, считай самая крыша. Можешь и на двадцатку налететь.
– Чего?
