Порывисто схватила она первый попавшийся лист бумаги и быстро написала следующие строки:
«Ах, зачем ты так ужасно поступил со мной, Энджел? Я этого не заслуживаю. Я много об этом думала и знаю, что никогда, никогда не прощу тебя. Ты знаешь, что я не хотела причинить тебе зла, зачем же ты причинил мне такое зло? Ты жесток! Да, жесток! Я постараюсь забыть тебя. Ты был несправедлив ко мне с начала до конца! — Т.».
Она ждала, пока не показался почтальон, потом выбежала к нему и, передав письмо, снова заняла свой пост у окна.
Не все ли равно — послать ли нежное письмо или вот это? Разве уступит он мольбам? Ничто не изменилось, не произошло никакого нового события, которое заставило бы его изменить свои взгляды.
Стемнело, и только огонь в очаге освещал комнату. Двое старших детей ушли с матерью, четверо младших, в возрасте от трех с половиной до одиннадцати лет, одетые в черные платьица, собрались у очага и болтали. Наконец Тэсс, не зажигая свечи, подошла к ним.
— Милые мои, сегодня мы последнюю ночь будем спать здесь — в доме, где родились, — быстро сказала она. — Подумайте-ка об этом.
Они притихли. Впечатлительные, как все дети, они готовы были расплакаться теперь, когда ее слова вызвали у них представление о бесповоротном конце, хотя весь день они радовались, что переедут на новое место. Тэсс заговорила а другом.
— Спойте мне песенку, — сказала она.
— Что же нам спеть?
— Что хотите, мне все равно.
Минутное молчание было нарушено слабым голоском, к которому присоединился второй, третий, четвертый, они запели гимн, заученный в воскресной школе:
Здесь терпим мы муку и боль,
Здесь, встретясь, должны мы расстаться;
Но в раю не бывает разлуки.
Все четверо пели равнодушно — так, как будто этот вопрос был решен для них давным-давно и окончательно, а следовательно, и думать о нем нечего. Их личики были серьезны, они старались отчетливо выговаривать слова и не сводили глаз с колеблющихся языков пламени; голос младшего ребенка еще звучал, когда остальные делали паузу.
Тэсс отвернулась от них и снова подошла к окну. Было уже совсем темно, но она прижалась лицом к стеклу, словно всматриваясь в ночь. На самом деле она хотела скрыть слезы. Если бы она могла верить в то, о чем пели дети, если бы не возникали у нее сомнения, все было бы иначе. С каким спокойствием поручила бы она детей провидению в надежде на будущую жизнь! Но веры у нее не было: стало быть, она должна что-то делать, должна стать их провидением, ибо для Тэсс, как и для миллионов людей, жестокой насмешкой звучали слова поэта:
Не нагими приходим мы в мир,
Но облаченные в облако славы.
Для нее и ей подобных самый факт рождения являлся унизительным испытанием, насилием, которое до конца оставалось неоправданным или в лучшем случае оправдывалось лишь частично.
Вскоре она разглядела на темной мокрой дороге свою мать, рослую Лизу Лу и Абрэхэма. Миссис Дарбейфилд, постукивая патенами, подошла к дому, и Тэсс открыла дверь.
— Я заметила следы лошадиных копыт под окном, — сказала Джоан. — Кто-нибудь заходил?
— Нет, — ответила Тэсс.
Дети, сидевшие возле очага, посмотрели на нее серьезно, и один из них прошептал:
— Что ты, Тэсс? А джентльмен верхом?
— Он не заходил в дом, — сказала Тэсс. — Он разговаривал со мной, не сходя с лошади.
— А кто это был? — спросила мать. — Твой муж?
— Нет. Он ко мне никогда, никогда не приедет, — ответила Тэсс с какой-то тупой безнадежностью.
— Так кто же это был?
— Не спрашивай. Ты его раньше видела, да и я тоже.
— А! Что же он сказал? — с интересом спросила Джоан.
— Я расскажу тебе завтра, когда мы устроимся на новой квартире в Кингсбире, расскажу все до последнего слова. — Она сказала, что это был не ее муж, — однако ее все более угнетала мысль, что фактически только он один и был ее мужем.
52
Было еще темно, когда обитатели домиков, расположенных неподалеку от проезжей дороги, были разбужены стуком и грохотом, не смолкавшими до рассвета, — шум этот повторялся ежегодно в эти числа месяца и был так же неизбежен, как кукование кукушки на третью неделю того же месяца. Он предвещал общее переселение; по дорогам двигались пустые повозки и подводы, присланные за пожитками уезжающих семейств: обычай требовал, чтобы фермеры, нанявшие батраков, присылали за ними подводу. Вещи нужно было засветло перевезти на место — вот почему подводы грохотали по дорогам в глухую ночь: в шесть часов утра им следовало быть у дверей переезжающих, и тут же начиналась погрузка.
Но ни один заботливый фермер не выслал повозки за вещами Тэсс и ее матери. Они не были батраками, в их услугах никто не нуждался, никто не намерен был перевозить их даром, поэтому им пришлось за свой счет нанять подводу.
Выглянув в то утро из окна, Тэсс вздохнула с облегчением, когда увидела, что дождя нет, хотя погода ветреная и пасмурная, и что подвода явилась вовремя. Дождливое благовещенье было бедствием для переселяющихся и надолго оставалось в памяти; ему сопутствовали мокрая мебель, мокрые постели, мокрая одежда, а следом за этим шли болезни.
Мать, Лиза Лу и Абрэхэм тоже проснулись, но младших детей решили пока не будить. Они позавтракали в тусклых лучах рассвета и приступили к погрузке.
Работа спорилась — несколько друзей явилось помочь им. Громоздкая мебель была водворена на подводу. Для Джоан Дарбейфилд с младшими детьми соорудили на ней из постелей что-то вроде большого гнезда. После окончания погрузки пришлось-долго ждать, пока привели выпряженных лошадей. Наконец часа в два тронулись в путь: под повозкой болтался привязанный к оси кухонный котел, на вещах восседала окруженная младшими детьми миссис Дарбейфилд, державшая на коленях часы, чтобы они не сломались, и при каждом сильном толчке они обиженно отзванивали час или час с четвертью. Тэсс и старшая девочка шли рядом с возом, пока не выбрались из деревни.
Утром и накануне вечером они заходили попрощаться к соседям, и кое-кто вышел их проводить и пожелать им удачи, но в глубине души мало кто верил, что благополучие возможно для такой семьи, как Дарбейфилды, хотя никому, кроме себя, они не причиняли зла. Дорога пошла в гору, и чем выше они поднимались, тем сильнее становился ветер.
Так как сегодня было благовещенье, то Дарбейфилды встречали на своем пути немало других семей, восседающих на возах с нехитрым скарбом, всегда уложенным одним и тем же способом, очевидно, столь же естественным для сельских батраков, как шестиугольник для пчел. Основой сооружения являлся кухонный шкаф с блестящими ручками, захватанный пальцами и носивший множество других признаков многолетней службы; он величественно стоял впереди, возвышаясь над хвостами лошадей, — стоял, словно ковчег завета, который надлежит нести с благоговением.
