Получилось замечательно – уголь так и скакал по бумаге, я измазался в нем до локтей, но все было не зря. Лошадей, которые привезли нас сюда, Фаррелл перед сном расседлал. Я пошел в просторный сарай, где их поставили отдыхать, выбрал ту, которая меньше всего шарахалась при виде меня, нашел в углу старое седло и оседлал эту грустную, спокойную кобылку под верховую езду: хоть этому нас в пансионе научили, редкий случай, когда мне пригодилось образование. Я с трудом взобрался на лошадь – как же плохо иметь такие слабые мышцы! – и рысцой направил ее в сторону города.
В редакции газеты царило оживление – днем здесь было весьма дремотно, но, как я и предполагал, жизнь в газетах кипит по ночам. У стойки стоял незнакомый мне ловкий малый лет тридцати, сортировавший какие-то письма. Я подошел к нему, и он с любопытством уставился на меня.
– Вы восставший или просто настолько устали? – весело спросил он.
– Настолько устал. – Я положил на стойку несколько мелко исписанных листов. – Вот здесь – история о восставших. Люди думали, что они ничего не чувствуют, но это не так. Здесь о том, что они пережили, а еще истории тех, о которых мне довелось узнать больше, чем о других. Также я написал о том, отчего чаще всего умирают люди, с предупреждениями против купания в пьяном виде и неосторожного обращения с лошадьми и стремянками. Еще там сообщается, где похоронено большинство восставших, чтобы любой желающий мог приехать и проститься с родными.
Парень благоговейно подвинул листы к себе.
– Сколько хотите за этот материал?
– Нисколько. Но у меня есть еще одна просьба, и она немного сложнее. Семнадцатого марта в какой-то вашей местной тюрьме убили мужчину лет пятидесяти. Высокий, серые глаза, имени не знаю. Его убил охранник: брюнет, глаза карие, усы подкручены вверх. В тюрьме остался сын убитого. Вы можете выяснить, за что он приговорен, и, если не за что-то серьезное, добиться пересмотра дела?
Парень слушал меня как завороженный.
– Ого. Таким обычно занимается полиция, но было бы потрясающе самим что-нибудь разведать! Звучит как интереснейшее дело. – Он мечтательно вздохнул. – Назовем этот жанр публикаций «журналистское расследование»! Как вам?
– Мне кажется, немного серо, подумайте еще, – честно ответил я. – Заставьте охранника сознаться. Если парня получится освободить, пусть в любое время приходит по адресу Плама-Бохар, 121. Я дам ему денег, чтобы начать новую жизнь. Но даже если не получится его вытащить, передайте, что его отец похоронен там же, где и прочие восставшие. И еще, что отец очень любил его и был на все готов, чтобы его спасти.
– Да вы просто золото мне подарили, – с горящими глазами выдохнул парень. – Я так хочу стать настоящим журналистом! Из тех, что ищут правду, даже самую невероятную, и открывают ее всем, чего бы это ни стоило!
«Прямо как сыщики», – подумал я и шагнул к двери.
– Стойте! – позвал парень. – Тот заключенный, будучи восставшим, смог все это вам рассказать?! Кто вы, сэр?
– Неважно. Доставьте мне номер с моей статьей на Плама-Бохар, 121. А вот это я заберу.
Я подхватил с газетной стойки вчерашний номер, который был опубликован, пока мы хоронили восставших, и с приятнейшим чувством выполненного долга вышел на улицу. До рассвета было далеко, но город уже просыпался, по улицам стучали колеса телег, которые развозили молоко, хлеб и рыбу. Я отвязал лошадь, взял ее под уздцы и повел в сторону фабрики.
Там было темно и тихо. Я коснулся обвитой вьюнком литой шестеренки в центре запертых ворот, – она была единственным украшением здания, которое уже выглядело заброшенным. По пути сюда на мостовых мне тут и там попадались объявления о товарах Каллахана – видимо, люди срывали их от злости.
Я привязал лошадь, сел прямо на брусчатку, прислонился спиной к ограде и в тусклых предрассветных сумерках прочел вчерашнюю передовицу. Каллахану и правда досталось, и от этого я почувствовал глубочайшее удовлетворение. Газета описывала демонстрацию нового вида света как «ужасающую ослепительную пародию на прогрессивные газовые лампы» и клеймила Каллахана позором за использование труда восставших, – которых, не мог не подумать я, сами горожане с удовольствием продавали на ту же фабрику за десять шиллингов. Описание восставших, которые вышли из здания и пугающим строем выстроились перед фабрикой, было, на мой взгляд, несколько преувеличенным («их слепые глаза смотрели сквозь нас на что-то потустороннее, к нам тянулись их руки с крючковатыми пальцами» – ну что за ерунда, ничего они не тянули!), но в целом реакция публики была передана точно: крики, обмороки, выстрелы, толкотня и давка. И конечно же, ни слова не было о том, чего никто не заметил: об одинокой девушке и убийце в толпе.
Дальнейшее изучение газеты никаких убийств в ту ночь не выявило. Значит, мы его все-таки спугнули. Я не сдержал гордую улыбку и еще разок перечитал передовицу.
«Одно несомненно: мрачные времена ходячих мертвецов окончены. Рано утром все они, к огромному облегчению жителей, покинули город, отправившись в неизвестном направлении. Из достоверных источников нам известно, что немногочисленные восставшие, которых скрывали в домах, упокоились с миром. Надеемся, та же судьба постигла остальных восставших, и город в это солнечное утро сможет начать новую жизнь».
Я сложил газету, сунул ее в карман и отправился к портному, лавочку которого заметил на одной из улиц. Пришлось его разбудить, но сотня фунтов быстро подняла ему настроение. Большие деньги и правда открывают множество дверей: через час у меня был костюм, который мастер подогнал под мою исхудавшую фигуру, не отпустив ни единого комментария по поводу моих ледяных конечностей.
Неспешно, с удовольствием я проехался верхом по улице Плама-Бохар, залитой ярким утренним солнцем. Когда меня обгоняли телеги или всадники, я важно, как истинный граф, кивал им, приподнимая новенький цилиндр. Немного не доехав до дома Молли, я спешился и подошел к соседке – женщине с сердитым лицом, которая полола грядки на своем участке.
– Я знаю ваш секрет, – сказал я, и по тому, как она вздрогнула, понял: угадал. – Ваша свекровь два раза выходила в сад, когда я шел мимо. А я тут выяснил, что самыми живыми среди восставших были жертвы самых несправедливых и подлых убийств.
Женщина медленно распрямилась.
– Вы на что это намекаете?
Нашла перед кем разыгрывать оскорбленную невинность! О, я видел ее насквозь. Вина горит во взгляде человека, подобно клейму, как бы он ни пытался ее скрыть.
– Вы убили ее. Не знаю как, но, видимо, именно это она и пыталась мне сообщить. Вы что-то ей подсыпали? Подмешали? – Я подошел ближе, и женщина шагнула назад. – Зачем вы это сделали?
– Это матушка мужа моего, не моя, – огрызнулась она. – Муж умер давно, детей нет у нас, я замучилась с ней, вечно болеет! А ну не подходите ко мне!
Но я надвигался как неумолимая Немезида.
– Вам придется вести очень праведную жизнь, чтобы искупить свое злодеяние, – угрожающе проговорил я. На самом деле у меня просто не было доказательств, чтобы призвать ее к ответу, но ей знать об этом было необязательно. – Жертвовать деньги увечным, помогать в больницах, выбрать себе подопечных в тюрьмах и писать им ободряющие письма. – Я продолжал наступать, она отступала. – Будьте добры провести остаток жизни в искуплении грехов, иначе я расскажу всем, что вы сделали: соседям, газетам, полиции.
