Отыскиваю пару бритвенно-острых серебряных ножниц и задумчиво провожу пальцами по отрезам роскошного шелка и плотной парчи, обнаружившихся в шкафу. Я снова размышляю о том, что видела вчера вечером в кухне для слуг: как магия буквально гудела вокруг них, и при этом они выглядели совершенно довольными. Как странно, что все они хотят остаться здесь!
Взяв в зубы несколько булавок, я драпирую на манекене ткань, мысленно намечая очертания будущего корсажа, и продолжаю раздумывать. Наверное, та же самая ситуация у людей, работающих в шахтах. Никто не заставляет их это делать, точно так же, как никто не заставлял меня принять эту работу. «Но разве правильно предлагать людям работать ради твоей выгоды, если это подвергает их такой опасности? – думаю я, втыкая булавки в мягкое тело манекена. – Или я не права в том, что столько лет держу обиду на Вестергардов?»
Быть может, потому что легче винить их, чем моего отца за то, что он сделал такой выбор?
Я стою перед платьем, наколотым на манекен, словно перед противником, и скриплю зубами, чувствуя знакомое напряжение в челюсти. Если буду слишком много думать об использовании магии, то уговорю себя не делать этого. Поэтому я не позволяю своему страху усиливаться и вместо этого представляю, будто подхожу к краю причала и всматриваюсь в темные волны внизу.
Потом собираюсь с силами и просто ныряю.
В тот же миг в моих конечностях зарождается покалывающий холодок, и меня неизменно потрясает, как приятно это ощущается: как будто я делаю именно то, ради чего создана. Но потом страх заглушает любое удовольствие от занятия магией. Быть может, несмотря на то что я годами обращалась со своей магией невероятно осторожно, слабые отголоски Фирна уже прорастают во мне прямо сейчас кристаллическими полосками инея… Вдруг перед моим взором отчетливо предстает образ Ингрид, и все остальное исчезает. Я помню, как выглядели ее ступни – жесткие и синеватые, – когда Фирн захватил ее тело и кремировщик пришел, чтобы забрать труп.
«Думай о радостных днях Ингрид», – приказываю себе. Я воображаю ее в утро Масленицы, когда она притворялась, будто хлещет отца церемониальной ветвью, которую мы сделали из березовых веточек, перьев и пустых яичных скорлупок. Отец взревел, когда я стукнула его этой ветвью по голове, чтобы поднять с постели. После этого он поставил ее в вазу на кухонном столе, словно это был прекрасный букет, а не пучок бурых корявых веточек. В тот вечер меня назначили Королевой кошек. Я макала ветвь в деревянный бочонок и дождем разбрызгивала сахарный сироп. Но приготовила его для меня Ингрид. Она заранее проделала всю тяжелую работу, так что мне оставалось только махнуть пучком веток и получить вознаграждение.
До меня неожиданно доходит, что сейчас я старше, чем была она в момент своей смерти.
Я работаю весь день, пока не заходит солнце; платье Евы усеивают бисерные узоры, похожие на изящные завитки дыма. Невозможно представить, какой вред могло причинить мне такое количество магии. Но отражение в зеркале показывает, что щеки у меня раскраснелись, а лицо выражает радость. Я чувствую себя живой. Кожу покалывает изнутри и снаружи. Жизнь – это лезвие, которое тускнеет и тупится, если с чрезмерной беспечностью или чрезмерной осторожностью относиться к тому, что несет тебе каждый день. Но сегодня я не проявляла ни того ни другого, и моя реальность наполнена живым пульсом, и каждый сделанный мною вдох ощущается с особой остротой.
Я удостоверяюсь, что заперла за собой дверь рабочей комнаты: не хочу давать Броку шансов испортить платья, прежде чем благополучно передам их Хелене и Еве.
Когда вхожу в свою комнату, вижу на подушке сложенную записку.
– Это от дочери Хелены… тебе, – произносит Лильян. Она смотрит на меня, приподняв брови, и разглаживает складки на своем форменном платье, прежде чем отложить его прочь. Ее незаданный вопрос повисает в воздухе между нами.
– Вот как? – переспрашиваю я и поворачиваюсь к ней спиной, прежде чем развернуть бумагу. К чести Лильян, по письму не похоже, чтобы кто-то совал в него нос. Я вижу знакомый неровный почерк Евы: средняя палочка буквы «ш» поднимается выше, чем две боковые.
Мара, я пыталась тебя найти. Ты где? Заблудилась в коридорах? Тебя съел драуг? Ты куда-то забилась и нанюхалась шерсти (ха-ха)? Или ты еще спишь (хи-хи)?
Я хотела приберечь для тебя плетенку с миндальной начинкой, которую ты любишь, но эта ужасная Нина не позволила мне вынести ее из кухни. Поэтому я ее съела (плетенку, не Нину).
Приходи навестить меня поскорее.
С любовью от Евы и Вуббинса
Я чувствую, как в груди у меня разгорается тепло, а потом осознаю, что Лильян все еще смотрит на меня. Вспоминаю разоблачительные замечания Брока вчера вечером – о том, что Алекс Вестергард, возможно, был убит, что Ева может оказаться пешкой в чьей-то игре – и гадаю, как быстро смолкли бы подобные разговоры, если бы другие слуги узнали о моей дружбе с Евой. Быть может, мне нужно хранить эту тайну и в то же время держать ушки на макушке.
– Просто указания насчет платьев, – лгу я. – Ты знаешь, что Филипп Вестергард приезжает завтра на праздничный ужин?
Это грубая попытка сменить тему разговора, но Лильян клюет на наживку.
– Мортенсафтенский гусь, которого готовит Дорит, просто тает во рту, словно масло, – сообщает она. – Как будто действительно ешь что-то волшебное.
Я достаю сборник сказок Андерсена и прячу записку Евы между страниц вместе с письмом отца, а потом закатываю рукава, чтоб осмотреть свои запястья.
Со вздохом облегчения вижу, что кожа чистая и белая, без малейших признаков Фирна.
Но я иду по канату, который рвется у меня под ногами, волокно за волокном, и с невозможными поручениями Хелены, с ее домом, полным слуг, буквально сочащихся магией, так будет продолжаться и впредь. Рано или поздно Ева обнаружит, что я годами лгала ей.
«Нельзя рисковать тем, что она узнает правду обо мне от кого-то еще», – думаю я, расправляя рукава своего платья.
Поэтому сегодня вечером я сама расскажу ей все.
Глава девятая
В тот вечер я дожидаюсь, пока дыхание Лильян сделается ровным, а в окно проникнет лунный свет, похожий на белые стеклянные нити, и после этого выскальзываю из комнаты, держа под мышкой новое платье Евы. Я не осмеливаюсь зажечь свечу, поэтому спускаюсь по лестнице на ощупь, вздрагивая от каждого скрипа ступеней. В коридоре, ведущем в главное здание, темно и холодно, как в могиле, и я одной рукой придерживаюсь за стену, а другую подношу ко рту и прикусываю костяшки пальцев, борясь с глупыми детскими страхами перед призраками и ожившими мертвецами. Или перед Броком, который, как мне кажется, хуже тех и других.
Дойдя до конца коридора, я несколько секунд прислушиваюсь, а потом начинаю медленно взбираться на третий этаж, сама не веря, что иду на такой риск, ведь меня могут уволить, но лишь крепче прижимаю к груди Евино платье, когда крадусь на цыпочках мимо спальни Хелены. Я тихонько, как только могу, отбиваю по двери Евиной комнаты условный ритм из пяти ударов, который мы использовали еще в «Мельнице», чтобы дать друг другу знать, что нам нужно поговорить. Ева поймет, что это я. Она открывает дверь; на ней ночная рубашка, волосы намазаны маслом и убраны под чепец, а на лице расплывается ослепительная улыбка.
