– Благодарю вас, господа, – отвечает Хелена. Когда вестибюль наконец пустеет, она закрывает двери и запирает замок на два оборота.
Я замечаю Еву, которая прячется в тени, подслушивая. Так же мы когда-то поступали в «Мельнице», когда Несс поздно вечером беседовала с кем-нибудь из возможных усыновителей или случайных посетителей. Помню, как мы с Евой прятались на лестнице, присев на корточки, и концы ее волос щекотали мою ногу. Иногда мне приходилось зажимать ей рот ладонью, чтобы она не хихикала вслух. Сейчас я тоже не выдаю ее и посылаю ей робкую, осторожную улыбку, но она резко отворачивается.
Мы с Лильян зажигаем во флигеле прислуги больше свечей, чем обычно, пытаясь прогнать тьму из коридоров и закоулков дома. У всех на лицах застыло скорбное выражение. Такое бывало у всех сирот в первые дни в «Мельнице», как будто они смотрели на мир через только что разбитое стекло, пытаясь найти смысл в искаженной картине жизни. Но теперь все выглядело как-то неправильно.
Я могу думать лишь о том, как Ева посмотрела на меня. Так, словно я подло предала ее.
Каждый раз, закрывая глаза, я снова вижу ее лицо, поникшие плечи, часто моргающие глаза. Мой желудок завязывается в тугой узел. Есть ли слово, описывающее то, что ты чувствуешь, когда опустошаешь душу любимого человека? Это ощущается, как самая большая в мире тяжесть, как жуткий ползучий холод.
Как нечто совершенно противоположное хюгге.
Мы заканчиваем убирать беспорядок на кухне, и я собираю груду окровавленных полотенец, чтобы тоже сжечь их. Но что-то вываливается из них и падает на пол с тихим звоном. Я наклоняюсь, чтобы поднять это.
Это «что-то» маленькое, острое и сплошь покрытое запекшейся кровью: тот предмет, который я извлекла из раны Филиппа.
Я едва не выбросила его вместе с полотенцами – еще одна частица сегодняшней жуткой неразберихи, которую следует сжечь и забыть.
Но вместо этого я подхожу к раковине, сую свою находку в воду и начинаю отмывать. Красная кровь стекает в трубу, и я осторожно верчу предмет в пальцах. Теперь, будучи отмыт, он становится почти прозрачным.
Поднеся его к свету, я только тогда понимаю, что вижу.
Это крошечный осколок стекла.
Глава двадцатая
В тот вечер я проскальзываю в постель и, когда Лильян задувает свечу, лежу, глядя в темноту.
– Лильян, – шепчу я. – Кое-что случилось, когда я штопала Филиппа.
Она мгновенно поворачивается ко мне.
– И что же?
– Там был кусочек стекла.
– Стекла? – шепчет она.
– Да.
– Где?
– В его ране.
Она резко садится.
– Чего я не могу понять, – продолжаю я, – так это как он там оказался?
Смерть словно бы сопровождает эту семью на каждом повороте. Сначала мой отец и другие шахтеры. Потом Ингрид, после того, как те люди, вероятно, пришли за камнем. Алекс Вестергард. Айви. А теперь сам Филипп тяжело ранен и находится на грани смерти.
Конечно же, такое количество смертей и несчастий не может быть совпадением?..
Именно Филиппа я сильнее всего подозревала до нынешнего дня, но на этот раз он оказался жертвой. И, если верить его рассказу, он едва не поплатился жизнью за свой геройский поступок. Защищая служанку, такую же, как я.
Если не обращать внимания на этот крошечный осколок стекла.
Лильян теперь говорит совсем тихо:
– Стекло? Ты считаешь, это могла сделать Айви?
– Именно об этом я думаю. Но он сказал, что пытался спасти ее.
– А разве он не мог солгать?
– Но зачем? Зачем, ради всего святого, ему было нападать на Айви? Это полная бессмыслица.
В течение долгих секунд я смотрю в потолок и молчу.
– Меня беспокоит кое-что еще, – говорю я, тревожно ворочаясь с боку на бок. – История, которую рассказал Филипп, не складывается по времени. Он уехал раньше, чем Айви. Так как же он мог застать нападение на нее?
– Не знаю. А Хелена тоже не видела нападавшего?
Ева была дома, в безопасности, и крепко спала, когда Хелена наткнулась на сцену трагедии. И это означает, что кроме нее и Филиппа никто не знает правды о случившемся сегодня. Есть только их слова. И никаких других свидетелей. А кое-кто другой мертв.
Лильян резко замирает, когда за дверью нашей комнаты раздается шум. Чьи-то шаги и скрип старых деревянных половиц.
Я резко сажусь, услышав стук в дверь. Лильян вскакивает на ноги, набрасывает халат и чуть приоткрывает дверь.
Луна светит достаточно ярко, чтобы я разглядела край Евиной ночной рубашки, выглядывающий из-под плаща. Она боком протискивается в комнату.
– Ева? – спрашиваю я, моргая и выпутываясь из одеяла.
– Мне нужно поговорить с Марит, – обращается Ева к Лильян тихим и напряженным голосом. Сначала она мрачно смотрит на Лильян, а потом поворачивается ко мне, лишь окинув быстрым взглядом комнату, когда я чиркаю спичкой и зажигаю свечу.
– Иди сюда, Ева, – приглашаю я, ставя свечу на столик. Усаживаюсь с ногами на кровать и похлопываю ладонью рядом с собой, но Ева остается стоять на расстоянии вытянутой руки. Лильян снова забирается под свое одеяло, пытаясь стать как можно незаметнее.
– Нет, – отвечает Ева. Ее карие глаза сверкают огнем, и между бровями залегла мрачная складка. – Ты лгала мне, Марит.
– Прости, Ева, – говорю я. – Я…
– Так она знает? – спрашивает Ева, бросая взгляд на Лильян, свернувшуюся в крошечный комочек. Ее лоскутное одеяло постоянно сливается по цвету со стенами комнаты. – Ты знакома с ней едва месяц и уже рассказала ей, что владеешь магией?
– Ева, – пытаюсь объяснить я. – Я никому ничего не рассказывала. Она тоже владеет магией. Как и все, кто здесь работает…
Ева выдавливает недоверчивый смешок.
– Значит, все здесь знают об этом? Все, кроме меня?
– Да, но…
– Ты лгала мне всю мою жизнь, – она поджимает губы, как делает всегда, когда сердита настолько, что готова заплакать.
Я молчу. Я действительно лгала ей прямо в лицо, еще в «Мельнице». Каждый день лгала своим молчанием. Мне стыдно, и все мои объяснения неожиданно кажутся шаткими и недостаточными: что я снова и снова лгала ей просто потому, что не хотела, чтобы она тревожилась обо мне.
– Марит, – произносит она, потом делает судорожный вдох, и с губ ее срываются торопливые фразы: – Я знаю, ты считаешь, что теперь у меня все должно быть отлично, потому что у меня есть новая семья и больше денег, чем я когда-либо могла мечтать, и я могу танцевать, но… – она сглатывает ком в горле, и голос ее делается выше, как будто она вот-вот заплачет. – …но на самом деле именно сейчас ты была нужна мне больше всего. Ты единственная, кто остался от моей прежней жизни. Все теперь по-другому – абсолютно все, – и я хотела, чтобы хоть что-то осталось прежним.
