– Да, конечно. Если она собирается стать датской балериной и выступать на датской сцене, ей нужно учиться в этой академии. В противном случае, мне придется начать изыскивать другие возможности. Вероятно, даже в других странах.
Это действительно звучит привлекательно. Но я не могу отбросить прочь эту возможность установить более тесные связи с королем. Только не после унизительной потери Шлезвига и Гольштейна, когда мы сильно недооценили важность поддержки со стороны союзников. Может быть, за последние сто лет мы и лишились части территории и власти, но должны твердо держаться за то, что у нас еще есть.
– Мы не будем заострять внимание на этом нападении и моем ранении. Я не хочу рисковать отношениями с королем или жертвовать шансами Евы попасть в академию, – спокойно возражаю я и сажусь, не позволяя себя даже поморщиться от острой боли в боку. – Не будем менять планы. Потому что нам кое-что нужно от короля Кристиана.
И ему тоже кое-что нужно от нас.
«Да. Приведите ко мне короля».
И вместе мы сделаем Вестергардов и Данию неуязвимыми.
Глава двадцать третья
Марит.
4 января 1867 года.
Особняк Вестергардов
– Филипп очнулся, – объявляет Лара, едва я на следующее утро переступаю порог кухни.
В ту ночь мы с Лильян засиделись допоздна. Она придавала моим волосам их изначальный цвет и возвращала на мое лицо россыпь веснушек, а потом мы сидели между кроватями, поедая тайно принесенную лакрицу, и составляли план с двумя пунктами.
Первый зависит от того, состоится или нет домашнее балетное выступление и смогу ли я выпросить несколько камней Вестергардов под предлогом украшения сценического наряда. Если этот план провалится, мы перейдем к следующему, более сложному. Бесконечно более сложному теперь, когда Филипп пришел в себя. Я разглаживаю свой передник. Лучше бы первому пункту сработать – и выполнять его предстоит мне.
Рая, охранник Петер и Мальте, лакей Филиппа, сидят вокруг кухонного стола и пьют кофе. В последние дни обстановка в доме сделалась словно бы тусклее и тише. Даже лязг кастрюль звучит как-то подавляюще. Никто не перешептывается, не смеется, не шлепает друг друга полотенцами. Дорит сегодня проспала, и хлеб, испеченный Раей, подгорел и опал.
– Господин Вестергард рассмотрел как следует нападавшего? – спрашивает Петер у лакея. Я вижу на поясе охранника револьвер, к которому он постоянно опускает руку и касается его.
– Нет. Только то, что тот был похож на бродягу. Среднего роста, светлые волосы и глаза. Филипп говорит, что от него пахло чем-то терпким, вроде как выпивкой.
Расплывчатое описание, которому в Дании может соответствовать кто угодно. Хелена сказала, что не видела вообще никого, а от сведений Филиппа нет никакого толка. Возможно, оба говорят правду.
А возможно, оба лгут, прикрывая друг друга.
– Я возьму это, – говорю я Ларе и ставлю на поднос кофе, сливки и – в последний момент – букетик фиалок в хрустальной вазочке. В коридоре, который ведет к главному зданию, холодно, и мои шаги отдаются в нем гулким эхом. Огромная ваза, стоящая на столе в вестибюле, теперь пуста, цветов в ней нет, и от нее слегка тянет разложением. Я тихонько стучусь в дверь Хелены. В коридоре тихо, как в могиле.
– Госпожа Вестергард?
Хелена открывает дверь.
– Не хочу показаться назойливой, – начинаю я, протягивая поднос, – но я не уверена, следует ли мне сейчас заниматься нарядами для выступления… – отступаю под ее пронзительным взглядом. Конечно же, после всего случившегося салон будет отложен или вообще отменен.
Хелена принимает у меня кофе и пьет его без сливок и сахара.
– Мы намерены придерживаться прежнего плана, – холодно говорит она.
«Значит, и мы тоже», – думаю я, откашливаясь, и делаю шаг вперед, чтобы забрать поднос.
– Тогда я хотела бы предложить для создания этих нарядов одну идею, – дерзаю произнести я. – Мне представляется, что можно было бы вшить самоцветы Вестергардов в балетное платье Евы, прямо в ткань, – ставлю на туалетный столик вазочку с фиалками и кувшинчик со сливками. – Само это платье будет ювелирным изделием.
Хелена колеблется, щуря глаза.
– Мне нравится эта идея, – признает она и в раздумье останавливает взгляд на портрете Алекса. – Но придется пока придумать что-то еще. Я не хочу сейчас беспокоить этим Филиппа и не уверена, что мы сможем получить эти камни вовремя. Может быть, для другого выступления, в будущем.
Но король будет присутствовать именно на этом салоне. Я борюсь со своими подозрениями и хочу попробовать настоять на своем, но тут в открытую дверь проскальзывает Ева. Ее волосы заплетены в косу, уложенную вокруг головы, и она старательно не смотрит на меня, отчего я чувствую себя предметом обстановки. Предметом, от которого она хочет отказаться.
– Я пропустила целую неделю занятий, Хелена, – робко говорит она. – Ты все еще хочешь, чтобы выступление состоялось? Я… не уверена, что готова танцевать перед королем. Быть может, мне лучше просто поработать и подготовиться к пробам в Королевской балетной академии?
Хелена колеблется и, отставив чашку с кофе, поворачивается, глядя Еве прямо в глаза:
– Ева, боюсь, это невозможно.
– Почему?
– Когда я говорила со своими знакомыми в Датском Королевском балете относительно твоего прослушивания, оказалось, что они считают, будто Дания еще не готова к тому, чтобы в балете что-то… выделялось. Чтобы балерины выделялись, – горько произносит она. – Такие, как мы.
Ева замирает.
– О… – выговаривает она так, словно ей тяжело дышать.
– Но если королю понравится твой танец, мы сможем надавить на них, – губы Хелены подрагивают. – И… о, как же я желаю на них надавить!
При виде сокрушенного выражения на лице Евы во мне поднимается жгучая ярость, заслоняющая собой все остальное. Я злюсь на себя за то, что обидела ее. Злюсь на всех этих безымянных людей, которые посмели отнять у нее шанс, когда он был так чудесно близок. В горле у меня встает комок, такой большой, что перехватывает дыхание. Люди, которые любят ее, дело, которое удается ей лучше всего – все это не должно причинять ей боль. Оно должно дарить ей будущее. Я не могу утверждать, будто представляю, что она чувствует сейчас, но остро ощущаю ее боль, как отражение луча в зеркале. Причинить боль ей – совсем не то, что причинить боль себе. Эта боль затрагивает другие области души и ранит глубоко и исподтишка. И поэтому я, почти не думая, превращаю эту боль в ярость. Так проще: взять края разбитого сердца и вывернуть их наружу, а не внутрь, чтобы не резаться об эти острые зазубрины, а превратить их в оружие.
– Так что мы дадим это салонное представление, – твердо говорит Хелена. – Марит, нам нужно будет обсудить другие планы касательно нарядов.
