Когда я думаю об этом сейчас, то холодею от ужаса – маму вообще не мучила совесть, когда она закрывала нас там. Это было опасно, а если бы кто-то из нас серьезно заболел и наши крики никто бы не услышал, что бы могло тогда случиться? Но нам было тогда слишком мало лет, чтобы задаваться такими вопросами. Мы все думали, что мама считает тяжким трудом возиться с нами и хочет хотя бы ночью побыть в покое и тишине вдали от нас наедине с папой – и с Энн-Мари, чья кровать стояла в доме.
Нам не приходило в голову, что мама и папа держали нас в подвале для того, чтобы мы не могли видеть, чем они занимаются. А иногда они вместе куда-нибудь уходили, оставляя нас в доме одних, как я однажды позже узнала. Как-то раз ночью я бродила по подвалу и увидела, как они запихивают матрас в папин фургон. У меня не возникло вопроса, зачем они это делают или почему планируют уехать, оставив нас внизу на всю ночь одних.
По утрам мама открывала дверь подвала и спускалась забрать нас. Она была нетерпелива и торопила нас одеваться, а еще Хезер, Стив или я должны были принести наверх ведро и опорожнить его в туалете. После этого она кормила нас завтраком на кухне прямо над подвалом. В ней мы проводили много времени. Папа подремонтировал ее в своей грубой манере, обшив сосновыми панелями и обставив дешевой мебелью, которую он откуда-то притащил. Энн-Мари, которой было тогда уже больше двенадцати, спускалась и общалась с нами, да и папа тоже иногда бывал там, хотя чаще он вместо этого уходил на работу. Он подолгу работал и, как правило, бывал вдали от дома.
Завтрак, как и любая семейная трапеза, проходил в напряжении. Малейшая оплошность – будь то разлитое молоко, упавший нож или миска с хлопьями, лишний шум или разговоры – могла вызвать у мамы крик и вспышку гнева. Она могла схватить все, что попадется под руку – лопатку или деревянную ложку, – и отлупить нас ей. Иногда нам даже делать ничего не приходилось, чтобы разозлить ее. Просто невозможно было понять, что же именно привело ее в ярость. Часто все начиналось с кухонного полотенца.
– Где оно? Где сраное полотенце? Признавайтесь, паршивцы, кто из вас его взял? – кричала она, шея ее напрягалась, глаза за очками смотрели навыкате.
Нередко это полотенце оказывалась у нее на плече, куда она его не глядя закинула, но она была настолько вне себя, что не оставляла нам ни единого шанса показать ей, где полотенце – да мы и не осмеливались. Иногда в детстве мы находили в этих сценах что-нибудь смешное, когда оставались одни, но ее гнев, как правило, пугал нас и расстраивал.
Это происходило не только в детстве. С юного возраста она давала нам разные задачи по домашнему хозяйству: помыть посуду, помыть полы на кухне, почистить туалет, пропылесосить, загрузить посудомоечную машину. Она показывала нам, как делать это правильно, и если мы не следовали ее инструкциям в точности, она накидывалась на нас.
– Слишком много стирального порошка, Мэй! Ты тратишь его впустую! У меня, по-твоему, денег до хера?
– Прости, мам, – вздрагивала я, зная, что сейчас будет.
– Я тебе твое «прости» знаешь куда запихаю?
На меня обрушивались удары и пощечины.
– Сраная неумеха! Пошла вон отсюда! Помоги лучше Хезер ванную помыть!
Из комнаты она выгоняла меня очередной порцией пинков.
Иногда можно было хотя бы отчасти догадаться, что вызвало ее гнев, но в другие разы она становилась жестокой просто независимо ни от чего. Как-то раз Стив готовил пироги, и пока мама отвернулась, он выбросил сырое разбитое яйцо, потому что там плавала скорлупа. Спустя несколько минут я увидела, что она разозлилась и идет к нему.
Она остановилась перед ним, уперев руку в бок, глаза ее сверкали.
– Ты что, выкинул желток, Стив?
Он сглотнул и промямлил:
– Там была скорлупа, мам.
Она приволокла его к помойному ведру, подняла крышку и показала на желток, который уже покрылся другим мусором.
– А теперь съешь его! Давай, ешь!
От этого зрелища меня начало мутить, я очень испугалась из-за того, что мама собирается сделать. Стив поступил так, как и было велено: он достал желток из мусора, положил его к себе в рот и проглотил.
– Будешь знать, как выбрасывать еду!
По той же причине нам могло достаться и во время приема пищи. Когда что-то из еды нам не нравилось, мы прятали это по карманам: если на тарелках оставалось хоть что-то несъеденное, мама могла огреть нас по спине или дать подзатыльник.
Если рядом был папа, он почти не реагировал на такое поведение мамы, хотя никогда не помогал ей в этих побоях и не провоцировал. Он мог ненадолго прекратить свои занятия и наблюдать за этой сценой. Очень редко, когда он считал, что она далеко заходит – а она часто заходила невероятно далеко за грань обычных замечаний для любого разумного родителя, – только тогда он вмешивался.
– Успокойся, Роуз. Этого разве недостаточно?
Но это был всего лишь мягкий упрек, она его не слушала. Он никогда не пытался остановить ее собственными руками. Похоже, он думал что-то вроде «ну мать есть мать». Не могу вспомнить, чтобы папа сам нас бил, и это может кого-то удивить, учитывая тяжесть преступлений, которые он совершил. Однако большую часть времени он мало интересовался нашим поведением, будь то хорошим или плохим, – и никак не заботился о наших безопасности и благополучии. На уме у него было кое-что другое, и хотя обычно было трудно, если не невозможно понять, что именно, скорее всего это кое-что было связано с сексом. Он не знал никаких границ и стеснения в разговорах о сексе в нашем присутствии, от него постоянно исходил поток грубых и отвратительных шуток, которые любой нормальный родитель и не подумает произнести вслух перед малолетними детьми.
Нам в таком раннем возрасте дом казался абсолютно огромным. Бóльшая его часть, за исключением подвала, кухни, ванной и гостиной на первом этаже, была закрыта от нас. Мы почти никогда не поднимались на второй и третий этажи, и то – по крайней мере, в раннем детстве – с разрешения мамы. А когда это все же случалось, верхние этажи казались нам лабиринтом из другого мира, который был загроможден папиными инструментами и строительными материалами для бесконечных перестроек дома.
Мы смутно догадывались о том, что наверху живут другие люди. Мама с папой называли их «чертовы жильцы» – по всей видимости, те причиняли им неудобства и не платили за аренду, а как выяснилось позже, они состояли с жильцами в отношениях, выходящих за пределы отношений арендодателя и съемщика.
Папа соорудил отдельный вход для жильцов, поэтому мы мало когда вообще видели их, разве что случайно сталкивались с ними в коридоре или в задней части дома, когда уходили или приходили. Мы никогда не знали точно, когда сколько в доме жильцов. Похоже, они появлялись в доме, оставались пожить ненадолго и затем съезжали.
Большинство, но не все, жильцов были девушками. Кто-то из них, как мы узнали, став старше, играли роль наших сиделок или даже временных нянечек, но я не помню ничего об этом. Я и лично не помню никого из них, кроме одной, Ширли Робинсон, про которую я в то время думала, что она взрослая, хотя ей было всего семнадцать. Да и мои воспоминания о ней были отрывистыми. Я запомнила ее симпатичной и толстенькой – и уже гораздо позже поняла, что на самом деле она была тогда беременной, а отцом ее ребенка был мой папа.
