Еще мама и папа волновались, когда уже в средней школе Хезер взяла у них журнал с жестким порно и принесла его в класс. Они были в ярости, потому что это наверняка могло вызвать множество вопросов о том, что происходит у них дома, раз учитель нашел этот журнал. Они подумали, что это сделала не Хезер, а Стив. Когда он пришел домой, мама привязала его к основанию унитаза и выпорола.
Она никогда не жалела нас, если во время побоев мы начинали плакать. Больше того, она орала на нас, чтобы мы прекратили рыдать: «А ну заткнули свои сраные фонтаны, а не то получите еще!»
Поэтому мы научились останавливать свои слезы – по крайней мере, до тех пор, пока она не уйдет. Когда мы оставались одни, то уже могли дать слезам волю. Иногда после маминой порки я уходила в ванную, находила детскую присыпку и наносила ее вокруг моих покрасневших глаз, чтобы она не догадалась о том, что я плакала.
Из-за этого даже во взрослой жизни мне было трудно плакать. Иногда я думаю, что именно по этой причине, когда в 1994 году все преступления были раскрыты, и спустя недели и месяцы после этого я не могла почувствовать жалость к себе или поплакать. У меня ушли годы, чтобы научиться открыто показывать свои чувства и не стыдиться этого.
Когда мы еще были маленькими, я никогда не думала, почему мама так часто жестока к нам, но когда я стала старше, то начала догадываться о том, что мы, дети, не были единственной причиной ее гнева. Я знала, что наше поведение часто провоцировало этот гнев, да и порой мы могли вести себя не просто раздражающе, а действительно невыносимо, но я хочу сказать, что у нее на уме было и кое-что другое помимо нас. И эти мысли не давали ей покоя.
Я не могла точно определить, что это были за мысли, так что предполагала, что связаны они с ее другой жизнью, происходившей наверху, в той части дома, куда мы практически никогда не заходили. Мне на ум приходили разные версии. Связано ли это с теми мужчинами, которые звонили? А может, дело в жильцах дома?
Я не помню, чтобы мама рассказывала нам о жильцах, когда мы были маленькие, но помню, что однажды она сказала мне: внезапно съехала Ширли Робинсон, которую я смутно, но помнила.
Я едва знала Ширли, не обменялась с ней больше чем парой слов, но меня удивила эта новость.
– Куда?
– Не знаю, Мэй. Просто взяла и исчезла.
– Почему?
– Без понятия. Просто ее нет, вот и все. Иногда они ведут себя прямо как молоденькие девушки: вдруг сбегают, не говоря ни слова, а ты и не знаешь почему.
Когда жильцы съезжали, мы убирали их комнаты, отмывали и приводили в порядок.
Мама больше ничего не сказала об этом. Но она, очевидно, почувствовала, что нужно сказать об исчезновении Ширли из дома – может, она думала, что я это заметила. Для более старшего ребенка это могло стать подсказкой о том, что случилось, но я была младше, и у меня была лишь слабая тень подозрения о том, что мамин гнев и волнение были как-то связаны с Ширли, да и вообще с любой другой девушкой, которые бывали в доме.
Это все обрело смысл, когда я выяснила: Ширли была беременна от папы, когда она исчезла, а еще Ширли с мамой соперничали за внимание отца (мама тогда вынашивала Луиз). Конечно, не одна Ширли стала жертвой. Когда маму с папой арестовали, я узнала сразу о нескольких сложных сексуальных отношениях, которые возникали у них с другими женщинами, годами снимавшими у нас жилье, а затем якобы съехавшими отсюда. Открылась и ужасающая правда: мои родители совершали на них нападение сексуального характера и после убийства хоронили в доме и в саду. Оказалось, что незаметно от нас мама и папа катались в фургоне и соблазняли других девушек – совершенно им незнакомых, – а затем приводили домой, где их ждала похожая судьба предыдущих несчастных жертв.
Могло ли это быть причиной того, что мама была жестока ко мне, к моим братьям и сестрам? Была ли причиной вина за те кошмары, что творились за закрытыми дверями нашего дома? Переносилась ли на нас та жестокость, с которой они творили те непостижимые уму вещи? Или мама по своей природе была такой? Жестокой ко всем вокруг себя?
Как бы то ни было, когда я была маленькой, то понятия не имела, почему мама так с нами обращалась. И мне не пришло в голову спросить у Энн-Мари, которая была гораздо старше и, возможно, объяснила бы хоть отчасти, что происходит. Правда, сейчас я понимаю, что она не нашла бы сил посвятить меня в те секреты, что она знала, потому что они могли бы шокировать меня.
Причины, из-за которых Энн-Мари страдала, были абсолютной тайной для меня до того случая в бассейне, но я часто пыталась понять их. Помню, что я один или два раза спрашивала у мамы и папы, почему она так несчастна, но у них всегда был готов на это удобный ответ.
– Энн-Мари любит погрустить. Не обращай внимания, – говорила мама.
– Возможно, какие-то женские проблемы, – добавлял папа. – У нее опять какие-то свои загоны. На твоем месте я бы не придавал этому большого значения.
Помню, однажды Энн-Мари вся в слезах сидела за столом во время завтрака, и я спросила ее, в чем дело. Она не ответила, и папа сказал: «Это потому что Элвис умер».
Я знала, что Энн-Мари любит Элвиса. Я часто слышала, как она включает его записи в своей комнате, а на стене у нее висели плакаты с ним. Так что я поверила папе и никогда не задавалась вопросом, была ли это единственная причина или дело еще и в папе с мамой.
Через пять месяцев, как Ширли «съехала», родилась моя сестра Луиз. Я видела, как мама кормит ее и заботится о ней, как и после рождения Тары, и опять помогала ей всем, чем могла. Мама все больше и больше принимала мою помощь в ежедневных делах по уходу за малышкой; и несмотря на все сложности в наших с мамой взаимоотношениях, меня никогда не тяготило быть ее помощницей.
Хотя теперь у нее было два младенца под присмотром, она находила время на материнские заботы по отношению к старшим детям. Несмотря на ее эмоциональное и физическое насилие, она вполне сносно ухаживала за нами в практическом смысле. Она внимательно следила, чтобы мы были сыты. Мы регулярно мылись и приводили себя в порядок, наша одежда всегда была чистой, пусть это были и обноски. Она особенно старалась, чтобы мы были как следует готовы перед уходом в школу.
– Ты вымыла руки, Мэй?
– Да, мам.
– Так вымой еще раз – я вижу грязь у тебя под ногтями!
– Причешись, что у тебя с волосами?
– Погладь свой воротник! Что люди подумают?
– Я же сказала тебе почистить ботинки!
Я думала, что это просто дело принципа для нее – она не хотела выглядеть плохой матерью. Теперь же мне больше кажется, она делала это, потому что не хотела, чтобы люди в школе или где-либо еще задавали неудобные вопросы о том, как нас воспитывают дома. Она делала все, что могла, для того чтобы ничто в ее детях не вызывало подобные подозрения. Она всегда приводила нас в школу по утрам, следила, чтобы мы приходили вовремя, а в конце учебного дня ждала нас у ворот школы. Если наши учителя и замечали, что мы странно себя ведем, они никогда этого не показывали, никогда не задавали тех вопросов, которые, надеюсь, учителя задают детям сегодня, если те выглядят замкнутыми и обеспокоенными. Иногда я сидела в классе и надеялась, что учитель спросит меня, что случилось, но этих вопросов никогда никто не задавал. Да и, по правде, даже если учитель задал бы такой вопрос, я, скорее всего, ничего бы не ответила. Я знала, что мама и папа не хотят, чтобы по отношению к семье возникали какие-либо подозрения. Всегда существовала угроза, пусть и не проговоренная напрямую, но иногда довольно явная, что если кто-либо из детей пожалуется кому-нибудь о том, как обстоят дела дома – например, расскажет о побоях, – то нас заберут из семьи и отдадут в службу опеки, а в результате семья развалится. Как бы ни были плохи дела дома, никто из нас, детей, не хотел такого исхода.
