Это случалось в начальной, а затем еще чаще в средней школе – а после исчезновения Хезер стало для меня особенно тяжелым. Было ощущение, что она для них не имеет никакого значения, они никогда не утруждали себя узнать ее получше. Кроме того, такое отношение было болезненным напоминанием, что по какой-то причине, которой я тогда еще не знала, моя сестра внезапно пропала и больше не появлялась в нашей семье.
Становясь старше, я все больше и больше понимала, что нашу семью не назовешь нормальной, и поэтому мне было тяжело выслушивать точку зрения некоторых людей, которые писали о моей семье: мол, для меня и моих братьев и сестер все выглядело не таким уж и плохим, мы ведь не знали другой жизни, кроме той, в которой родители являются преступниками. Даже в возрасте шести или семи лет я уже понимала, что нет ничего нормального в растлении ребенка или в постоянных побоях, с которыми мы жили. У нас был телевизор, мы видели, как другие родители относятся к своим детям у нас в школе, мы ходили по городу и видели других людей – так что я знала, что нормально, а что нет. Постоянно чувствовать, что в твоем доме не все в порядке, а у других нет таких проблем, было ужасно.
Раз уж от учителей нельзя было ожидать беспокойства по поводу того, что в нашем доме есть проблемы, то от соседей и подавно. Вокруг нас стремительно сменялись жильцы соседних домов, коммунальных и отдельных квартир. Большинство из них жили там короткий отрезок времени, а затем съезжали, и почти все из них были без понятия, кто их ближайшие соседи, не говоря о том, кто еще жил на их улице. Если кто-нибудь слышал крики и плач, доносившиеся из дома, пока мама гоняла нас, никто не делал ничего по этому поводу. А когда они видели – и не могли не видеть, – как мама кричит на нас, пока мы идем по улице или через парк, то они наверняка думали: «Вон та сумасшедшая тетка, которая орет на своих детей». Кто мог бы догадаться обо всем, глядя на эти короткие сцены? И кому охота строить различные догадки насчет людей, которых они видят на улице? Кто вообще представляет себе, что подобные вещи могут происходить, а тем более происходят на самом деле?
Мы всегда знали, что к нам на помощь никто не придет. Мама и папа тоже очень хорошо об этом знали.
Вскоре после исчезновения Ширли Робертсон умер мамин отец Билл Леттс. Я не догадывалась о том, насколько сложными были отношения между ними, пока не повзрослела и мама не проговорилась, что терпела от него сексуальное насилие с ранних лет, и поэтому чувства по поводу его смерти у нее были, мягко говоря, смешанными. Несмотря на то что в последние годы папа наладил с маминым отцом очень странную дружбу, он отказался идти с мамой на похороны. Я помню, как они ругались по этому поводу, но он так и не согласился, и ей пришлось идти одной.
Я не верю, что папа вообще скорбел по кому-либо. Когда ему позвонили и сказали, что его собственный отец умер, он положил трубку и весело сказал всей семье: «Теперь я сирота!» Так что скорее всего никаких слез по поводу смерти Билла у него не было и в помине. Это стало еще более явным, когда спустя несколько недель он завладел некоторыми вещами Билла. Его никогда не заботило, откуда у него вещи, если ему не пришлось за них платить. Он носил одну из кофт Билла, а позже, к еще большему своему удовольствию, пару его ботинок.
– Смотри, я ношу ботинки покойника! – говорил он, танцуя в них на кухне. – Чего добру пропадать!
Это была одна из любимых папиных поговорок.
Не только он носил одежду, которая до этого принадлежала умершему человеку. На суде выяснилось, что обеспокоенные родители Линды Гоф, одной из жертв, пришли к маме и папе спросить, не видели ли они ее, потому что она пропала, а они слышали, будто бы она недолго жила у нас. Мама открыла дверь и сказала им, что не знает никого по имени Линда Гоф. Но когда родители уже уходили, то заметили, что на маме кофта, точь-в-точь как одна из тех, которые носила Линда. Мать Линды сказала об этом и спросила маму, точно ли она уверена, что Линда никогда не была здесь. «Совершенно точно», – ответила ей мама. Взволнованные родители больше не возражали ей и отправились дальше, озадаченные, но ничего не подозревающие.
На одном из верхних этажей дома на Кромвель-стрит был шкаф, который Стив, Хезер и я обнаружили, когда мне было около восьми лет. Он был забит женской одеждой и обувью. Мы любили наряжаться в нее и так играть. Это было весело, а мама – если была в хорошем настроении, – похоже, была не против. Обычно она не давала нам носить девчачью одежду, а в этом шкафу была юбка, которую я полюбила. Она была мне великовата, поэтому я подворачивала ее и носила, когда мы не играли. В ней я чувствовала себя элегантной и наконец-то могла помодничать. Лишь намного позже я осознала, что в этом шкафу лежали вещи девушек, которых мама и папа убили в этом доме, а одежду решили сохранить.
«Чего добру пропадать!»
Когда я сейчас думаю об этом, то вся начинаю чесаться. Я не могу даже представить, о чем мама думала, когда видела, что мы ходим в той самой одежде.
Я не особо верю в привидения, но порой, когда я и Хезер были в ванной – это была пристройка, которую соорудил папа, – мы чувствовали там еще чье-то присутствие. В воздухе ощущалась странная прохлада, причину которой мы не могли понять. Чаще всего это объяснялось тем, что папа построил это помещение не совсем правильно, и там было прохладно и сыро, но временами у нас появлялось ощущение, что с нами и правда есть кто-то еще. И гораздо позже я узнала, что одна из жертв была похоронена под этой ванной.
Это случилось примерно в то же время, когда впервые кто-то из детей устроил побег из дома. В три часа утра, все тщательно спланировав, Энн-Мари проснулась, взяла небольшую сумку с вещами, прокралась по лестнице, вышла на улицу через парадную дверь и убежала. Ей было шестнадцать, и она не до конца представляла себе, что будет делать дальше. Ей оставалось лишь положиться на удачу на улицах Глостера или найти друга, который ее приютит. Позже в тот день мама с папой пришли в ее комнату, сорвали плакаты с Элвисом, собрали все ее вещи и одежду и выбросили их.
– Энн-Мари пропала, – сказал папа.
– Куда?
– Да хер ее знает, Мэй! – сказала мама. – И больше нас об этом не спрашивай!
Она была старшей из живых на тот момент папиных детей, мама знала ее, когда та была еще маленькой девочкой, и все же никто из них, казалось, ни секунды не переживает, куда она пошла. Даже хорошо зная своих родителей, я не могла понять, как они могут быть такими бесчувственными.
Казалось, будто что-то закончилось, хотя я понятия не имела, что именно. И совершенно не знала, что первые восемь лет моей жизни – с момента переезда на Кромвель-стрит в 1972 году до ухода Энн-Мари оттуда – порядка восьми девушек подверглись здесь сексуальному нападению, погибли в муках и были похоронены под полом или в саду.
Я знаю, что Энн-Мари до сих пор верит в то, что если бы вовремя не сбежала, то ее ждала точно такая же судьба, как и этих жертв.
Глава 6
Семья
Сегодня в ее письме говорилось больше про папу. Она называет его «Уэст» – зачем? Кого она хочет обмануть? Она объясняет это тем, что он превратил ее в проститутку, и полицейские не обращали внимания на ее просьбы о помощи. Я не знаю, верить ли ей, когда она говорит, что постоянно пыталась сообщить людям о насилии, которое там творилось. Она говорит, что часами оставляла детей без присмотра, пока занималась сексом за деньги, и из-за этого в полиции считали ее извращенкой, которая недостойна воспитывать детей. Что волнует меня, так это то, что мы, ее дети, видели в ней только мать. Она просто была нашей мамой…
