Нам была невыносима мысль о том, что те кошки страдают, как и о том, что страдает другой человек, хотя по отдельности мы редко чувствовали жалость к самим себе.
Наш последний переезд состоялся на первый этаж. Это случилось, когда папа завершил работы на верхнем этаже. Результатом этих стараний стало отдельное помещение для мамы с двумя спальнями, одна для ее работы, другая для самих мамы с папой. На первом этаже у Стива появилась своя собственная спальня, которая выходила в новую заднюю пристройку и была связана коротким переходом с комнатой спереди дома, которую делили я и Хезер. В то время младшие дети переехали спать в подвал, который служил спальней для Хезер, Стива и меня, когда мы сами были маленькими. Хотя та часть дома, как мы позже выяснили, все еще хранила свои мерзкие секреты, папа к тому времени проделал там некоторые косметические работы, и подвал стал посветлее.
Я и Хезер чувствовали себя очень взрослыми, потому что впервые у нас была своя комната, и – хотя все равно по стандартам этого самого дома, – это была уютная комната с ковром, камином и красивыми настенными светильниками. В этих светильниках были красные лампочки, и однажды ночью, когда в главной люстре перегорела обычная белая лампочка, мы заменили ее на одну из тех красных. Нам нравилось лежать в атмосфере комнаты, озаренной розовым светом, но однажды папа пришел домой с работы, ворвался к нам в комнату и пришел в абсолютную ярость.
– Какого черта вы здесь устроили?
Мы очень испугались. Папа почти никогда не проявлял по отношению к нам свой гнев.
– О чем ты, папа?
– Да этот свет виден по всей сраной улице. Вы что, хотите, чтобы меня в тюрьму посадили? А ну выкрутите эту чертову лампу!
Мы его не поняли.
– Но почему, папа?
– Вы что, не знаете, что это значит, красный свет в окне?
Мы закачали головами.
– Идиотки, это значит, что в таком доме работают проститутки! Быстро вытащите лампу оттуда!
К тому времени мы, конечно, знали, что мама занимается проституцией, но наш подростковый возраст только-только начался, мы не понимали, что это было запрещено законом и мы могли привлечь внимание полиции, а в результате это грозило папе проблемами.
Нашей новой спальней когда-то пользовалась мама – вероятно, для своей нелегальной работы, – и на двери была маленькая вывеска с надписью «Роуз» перед тем, как мы туда переехали. Папа снял эту табличку, но не заделал отверстие, которое закрывала табличка. Поэтому мы могли подглядывать через него в коридор и видеть, как заходят и выходят мамины клиенты. А еще через это отверстие мы видели, как папа с маминой помощью незаконно обходит проводом электросчетчик перед парадной дверью, а перед тем, как приходит проверяющий, снова подключает электросчетчик к сети.
К сожалению, это также означало, что папа мог подсматривать за нами с внешней стороны. Из-за этого мы переодевались в темноте и всегда были настороже, когда он заходил в комнату. Наш период полового созревания все приближался, и папин сексуальный интерес к нам усиливался. Мы чувствовали, что он все ближе к осуществлению своей угрозы, которую он высказывал всегда, сколько мы себя помнили, – «первым войти в нас», когда он почувствует, что время пришло.
Мы были особенно осторожны ранним утром. Обычно папа просыпался самым первым в доме, и мы слышали, как он грохочет, спускаясь по лестнице, прочищает горло – у него был ужасный кашель курильщика – и сплевывает в раковину на кухне. Мы знали, что если он захочет, то сможет пробраться в нашу комнату, прежде чем мы проснемся, снять с нас пижамы и попытаться нас полапать. Иногда мы слишком медлили, и ему удавалось добраться до нас, прежде чем мы просыпались и одевались. Он проводил по нашим ногам снизу вверх с игривой ухмылкой, как будто просто играл в глупую и грязную игру. Позже, чтобы не дать папе это делать, мы привыкли спать не в пижамах, а полностью одетыми.
Мы быстро поняли, что скорее сможем избежать его мерзкого сексуального интереса к нам, если будем держаться вместе. На нашей спальне не было замка, и мы чувствовали себя особенно уязвимыми, когда были там. Поэтому мы всегда договаривались, что одна из нас сторожит дверь, пока другая принимает душ или ходит в туалет. Если мы слышали, что папа подходит, то быстро шепотом предупреждали об этом друг друга. Иногда та из нас, кто сторожила дверь, пыталась отвлечь папу и потянуть время, чтобы другая успела одеться и безопасно выйти.
– Что она там делает? – говорил он, и голос выдавал его возбуждение.
– Не знаю, – мы пожимали плечами.
– Ну так, может, посмотрим? – Он пытался обойти ту, что стояла у него на пути, и открыть дверь.
– Нет, папа, нельзя, это личное.
– В нашей семье нет ничего личного.
– Принимать ванну – это личное.
– Смотрите на нее, вздумала она папу жизни учить.
Но он не продолжал настаивать. Он просто уходил, говоря про себя: «Погоди, девочка. Совсем скоро ты поймешь, что к чему». Часто он ухмылялся, когда говорил подобные вещи, как если бы это была скрытая угроза, но иногда в его глазах проскальзывало и нечто мрачное. Это вселяло ужас и заставляло меня понять, что в его жизни была тайная темная сторона, что он был способен на такие вещи, о которых я не могла и представить, и что мне нужно быть осторожной, чтобы не пересечь опасную черту. И я, и Хезер чувствовали, что однажды его сексуальный напор станет гораздо сильнее, и мы не сможем даже сообща отвергнуть его приставания. Нам оставалось только надеяться на лучшее.
Мама никогда не пыталась останавливать его попытки полапать нас, а он не старался скрывать свое поведение от мамы. Я помню, что один раз он сидел передо мной и начал щупать мою ногу, проводить рукой по ней вверх. Мама вошла в комнату, увидела, что он делает, и просто уселась на диван смотреть телевизор, не обращая на это никакого внимания. По ее мнению, в таком папином поведении не было ничего необычного, и она ожидала, что я буду относиться к этому точно так же, как и она.
И все же, как ни странно, хотя все мы, их дети, страдали в разной мере от родителей, пока росли, у нас не было никаких сомнений в том, что мы для них были и остаемся очень важной частью их жизни. Они оба выросли с твердым ощущением, что семья крайне важна, и детей они воспитывали, стараясь передать им это ощущение. Я, мои сестры и братья твердо поверили в то, что какие бы странные и страшные вещи ни происходили в стенах этого дома, нам нужно держаться вместе, – особенно когда наша семья подвергалась угрозам внешнего мира.
Сильное желание внушить нам такое чувство преданности семье отчасти было вызвано целью самосохранения для мамы и папы – они не хотели, чтобы мы обращались за помощью и поддержкой полиции или социальных служб, ведь они могли заинтересоваться (и в конце концов заинтересовались) тем, что происходит в нашем доме. Но, кроме этого, было и кое-что еще. Будто бы в глазах наших родителей вся семья была одним большим и необычным совместным творением. Недаром люди вне нашей семьи, которые улавливали это наше чувство семейного единства, называли нас Уолтонами из одноименного сериала.
