Как будто для того, чтобы еще больше усилить эту мысль, вскоре после этого своего появления Энн-Мари вышла замуж за своего парня, и у них родилась дочь. Так папа стал дедушкой. Похоже, его это радовало. Если у него и были пожелания насчет будущей жизни своих дочерей, то они заключались в том, что мы должны «плодиться» и родить столько же детей, сколько было у него с мамой.
– Делайте детей, вот зачем вы рождены, – говорил он. – И чем больше, тем лучше!
В то же время папины приставания ко мне и Хезер неуклонно становились все хуже и хуже. Его частые замечания о том, что у отца есть право «первым войти в свою дочь» казались шуткой, когда мы были моложе, но сейчас, когда мы вступили в период полового созревания, они уже выглядели как угроза. Он все еще ухмылялся или усмехался, когда заговаривал об этом, но как будто хотел дать понять нам: нет сомнений в том, случится это или нет, это уже вопрос времени.
– Так положено, так и мой старикан поступал с моими сестрами.
Мы пытались изобразить, что не слушаем его, но это было не важно. Он знал, что мы слышим.
– Понимаете, я вас создал. Вы из моей плоти и крови. Мне сам бог велел увидеть результат моего труда.
Он приставал к нам при малейшей возможности, особенно если на нас были надеты юбки, являвшиеся частью школьной формы. Мы редко говорили об этом, зная, что это может только его раззадорить. Мы просто пытались каждый раз оттолкнуть его шаловливые руки или вовсе от них увернуться. Наступил период, когда мы всеми силами старались не находиться с ним в одной комнате.
Но это не всегда было возможно. Когда вся семья ела, мы были вынуждены сидеть все вместе, и тот факт, что вместе с нами были мама, Стив и наши младшие братья и сестры, не сдерживал его нисколько. Он свободно говорил о размере нашей груди, о волосатости нашей промежности, о цвете наших лобковых волос – и всегда особенно живо интересовался, были ли у нас месячные.
Позже, во время полицейского расследования, я выяснила, что у мамы была записная книжка с датами всех наших месячных. Папа и без нее попытался бы овладеть нами, поэтому я так и не поняла, зачем эти записи были нужны. Возможно, мама проявляла осторожность, даже если папе это было несвойственно.
Мама обычно не обращала на это внимания или просто смеялась и называла его грязной свиньей. Ей и правда было все равно, что он этим занимался. И она точно не пыталась его осадить.
То и дело следить за его присутствием очень выматывало. Я не могла расслабиться. Тревога была невероятной. Похоже, она настолько пробралась внутрь меня, что даже сейчас, спустя столько лет, когда я принимаю душ, то всегда одним глазом посматриваю на дверь, хотя знаю, что такая опасность больше не грозит мне в жизни.
Столь же выматывающими были наши попытки его утихомирить. Нам приходилось переступать через себя, чтобы не жаловаться. Даже если он делал омерзительнейшие вещи – например, справив малую нужду, он выходил из туалета с висящим пенисом и угрожал воткнуть его нам в ухо. Помимо страха вдохновить его на это был всегда и другой страх – если мы покажем свои настоящие чувства, закричим на него или слишком резко оттолкнем, в нем что-то щелкнет и он пойдет напролом, сделает силой то, чего хочет.
Между мной и Хезер не было сильной разницы в возрасте, но всем было понятно, что она старше и первой вступит в свои шестнадцать лет – а папа всегда говорил, что в этот момент собирается выполнить свой план и «первым войти в нас». Возможно, об этом же думал и папа, потому что чем ближе становилась эта дата, тем больше папа выражал свои грязные намерения по отношению к ней, а не ко мне. В результате Хезер, а не мне было все сложнее и сложнее скрывать свое возмущение.
Папа начал издеваться над ней, обзывая ее лесбиянкой, у него было для этих женщин прозвище «лимон». Если она как-либо показывала свою неприязнь по этому поводу, он вел себя все более грязно и угрожающе.
– Да мы сегодня не в настроении, мисс?
– Все у нее нормально, пап, – говорила я. – Оставь ее в покое.
– Оставить в покое? Хезер не хочет, чтобы ее оставили в покое. Она хочет как следует узнать, что такое настоящий мужик, который ей это покажет и даст то, чего она хочет.
Хезер постепенно становилась все более вымотанной и расстроенной. Она чаще уходила в себя. Мы с ней проводили очень много времени вместе, пока росли, но сейчас она часто хотела побыть одна. Она редко смеялась или даже улыбалась. У нее начались проблемы в школе, она отказывалась делать что-либо в классе, начала курить. А один раз она даже ударила учителя.
Иногда она просто сидела на стуле и раскачивалась взад-вперед. Это очень беспокоило и расстраивало меня.
– Что с тобой, Хезер?
– Что? – она даже не замечала, как это делает.
– Ты снова это делаешь?
– Что делаю?
– Качаешься. Как ты вообще?
Она вздрагивала:
– Я нормально.
Но вскоре она вдруг замолкала и снова начинала раскачиваться.
Меня это бесило. И по-настоящему пугало. Я очень хотела, чтобы она поговорила со мной, но, хотя мы были близки, оставалось то, что мы не могли обсуждать друг с другом. Я так и не рассказала ей о дяде Джоне и чувствовала, что у нее тоже есть тайны, которые она скрывает от меня.
В последующие годы я спрашивала себя, могла ли она скрывать как раз то, что папа все-таки пошел на это и изнасиловал ее. Полицейские определенно рассматривали эту версию, когда его арестовали. Но я все еще не уверена, что это произошло. Я провела с ней столько времени, и мне хочется думать, что я бы точно узнала об этом, если бы это случилось, но опять-таки я вижу, что ее поведение было очень характерно для жертвы сексуального насилия. Какой бы ни была правда, без сомнений можно сказать, что папа разными способами мучил ее, приведя в состояние сильной тревоги и подавленности. Я изо всех сил старалась помочь ей, но в конце концов так и не смогла.
Летом 1987 года Хезер наконец исполнилось шестнадцать, она окончила школу, и мама с папой начали капать ей на мозги, чтобы она нашла работу.
– Пришло тебе время платить за себя, девочка, – сказал папа.
– Папа прав, – сказала мама. – Ты не можешь и дальше считать, что мы будем тебя обеспечивать.
Хезер поискала разные варианты и в конце концов устроилась на работу уборщицей в летний лагерь в городе Торки. Мысль об этом очень ее радовала, она превращалась в прежнюю себя по сравнению с тем, какой я ее видела последние годы. Помимо всего прочего эта работа означала, что она съедет из дома – по крайней мере, на время каникул. Она то и дело говорила мне, как сильно ждет этого.
Однако с приближением того дня, когда ей предстояло покинуть дом, она снова стала встревоженной и неразговорчивой. Я хотела спросить ее, что случилось, ведь она выглядела такой счастливой при одной мысли о том, что уйдет, но почему-то я не могла заставить себя это сделать. Я подозревала, что причина замкнутости может быть связана с мамой и папой, но понимала, что она не хочет об этом говорить, и боялась сильно потревожить ее расспросами. Я просто хотела, чтобы она уехала подальше и стала свободной.
