Вообще, знаете, удивительно, как долго можно держать кого-то за шею, прежде чем, ну… Я даже не могу вспомнить, что именно случилось, но через минуту она начала синеть. Я осмотрел ее с ног до головы, ну, то есть какого черта что-то пошло не так? Я положил ее на пол, пытался сделать ей искусственное дыхание, давить на грудь, но она все продолжала синеть. Я не знал что делать. Я не хотел причинить ей вред, да и Роуз могла вернуться в любую минуту. Ну я подумал: ох, ё-моё, я должен что-то сделать. Мне было страшно. Я пошарил по всему дому, поискал и нашел какой-то нож или вроде того. Ну, в смысле, я искал топор, для дров, для мяса, но я никак не мог дотронуться до нее всем этим. Просто не мог. Так что я посмотрел наверх и вижу, торчит этот нож. У него что-то вроде двух зубцов на конце, два таких острых угла с зазубренными краями, ими можно пилить лед. Ну я взял его и попытался им справиться сначала с крупными частями, и черт, это было просто ужасно. С меня тек пот. В общем, я сначала смог отрезать ее голову, потом ноги. Это было… просто невыносимо. Мне этот звук по ночам теперь снится. А затем она посмотрела на меня. А если кто-то смотрит на тебя, ты же не будешь резать ножом этого человека, правда? Ну и я типа взял такой и закрыл ей глаза, и они оставались закрытыми, такие дела.
Потом я подумал, что можно положить ее в мусорный бак, но я бы не смог дотащить ее дотуда. Так что я взял пилу для льда и отрезал ей ноги – говорю вам, с тех пор я заново пережил все это в уме уже тысячу раз. В смысле, это было… невыносимо. Я теперь этот звук по ночам слышу. Я часто просыпаюсь с криком и даже еще слышу эхо от него. В общем, я положил ее в бак, прикатил его в сад за домиком для игр. Я вынес ее чемодан с вещами и кинул его за ветеринаркой на площади Сэнт-Майклс, где все кидают свой хлам. Вернулся домой, и как раз Роуз вернулась. Говорит: «О, так ты заставил Хезер остаться?» Я говорю: «Нет». Она говорит: «Хм, а почему тогда ее кроссовки еще здесь?» А я и забыл, что Хезер была без обуви. Я говорю: «Она в своих ботинках ушла». Роуз говорит: «А, ну ладно». Затем я отправил Роуз провести ночь к черному чуваку, с которым они встречались: «Сможешь заработать там чутка фунтов», – говорю. Когда она ушла, я пошел, достал Хезер из-за домика для игр и похоронил ее… И я собирался приехать сюда и закончить со всем этим раньше, но руки все как-то не доходили.
Я не верю половине этой его истории о ссоре. Для начала полицейские сказали мне, что поверили в то, что она скорее всего была убита, потому что папа пытался изнасиловать ее, но она сопротивлялась. И когда папа впервые признался в убийстве Хезер, он изо всех сил старался показать, что мама не только не участвовала, но даже совершенно ничего не знала о том, что произошло, хотя позже он заявлял, что ее убила мама, а он признался только для того, чтобы защитить ее.
Долгое время я пыталась избегать выяснения деталей о том, что произошло. Папина версия и так уже, хоть и была лживой, вызывала у меня ночью кошмары; все версии, описывающие убийство Хезер, тоже внушали непередаваемый ужас. Не было никаких сомнений, что папа сыграл в этом деле главную роль, а маму в конечном счете тоже обвинили в преступлении. Несмотря на ее отрицания, присяжным показалось, что она не могла быть так долго вдали от дома, чтобы папа успел без ее ведома за это время справиться с Хезер, задушить ее, расчленить и похоронить в саду. Даже если она не помогала в этом папе напрямую, то она находилась с ним в сговоре.
Они были ужасными людьми во многих отношениях, но сделать такое со своей дочерью… Неудивительно, что он и мама были такими тихими, когда мы вернулись домой в тот день, когда Хезер была убита. И неудивительно, что впоследствии они казались уже другими людьми.
За годы тюремного заключения, пока я пыталась добиться правды насчет Хезер, мама дала мне понять, что заключила с папой нечто вроде устного договора – она не обращает внимания на все ужасные вещи, которые он творит с другими девушками, а за это он оставляет в покое своих собственных детей. Но если это правда, то их уговор же явно был нарушен, когда Хезер была убита! Если даже мама напрямую не участвовала в убийстве, она просто не должна была верить в эту чушь о том, как Хезер решила сбежать из дома. Она должна была знать о том, что он сделал с Хезер, – так почему тогда она не ушла из дома, забрав с собой оставшихся детей? Ведь ясно было, что, оставаясь с ним, она подвергала всех нас риску, что то же самое может случиться и с нами.
Иногда мне на ум приходит мысль о том, что убийство Хезер каким-то образом спасло меня. Повлияли ли эта травма и ужас ее смерти на маму с папой настолько сильно, что для них стало невозможным проделать то же самое с остальными детьми? Вполне вероятно. Правда, эта мысль никак не делает мою жизнь проще. Временами я чувствую себя чудовищно виноватой за то, что осталась в живых и что ее смерть помогла предотвратить мою собственную. Это еще одна часть того наследства, которое мне досталось от родителей.
Мама всегда настаивала, что ничего не знала об убийстве Хезер. И многие годы я продолжала ей верить: у нее больше никого не было, и в конце концов, она моя мама – я не хотела верить, что эти ужасные вещи могли быть правдой. Во время моих с ней свиданий в тюрьме всякий раз, когда речь заходила о Хезер, мама плакала. Даже сейчас я верю, что эти слезы были искренними: полицейские показывали ей фотографии того, что было найдено в могиле, и на одной из них, как рассказывала мама, была голова Хезер в мешке. Кажется, мама так и не оправилась от этого, и ее страдания всегда заставляли меня чувствовать себя виноватой в те моменты, когда я по-настоящему сомневалась в ее невиновности. А если мама не виновна в убийстве Хезер, то как я могла позволить себе думать, что она была виновата в других преступлениях? Я не могла так ее предать.
Когда останки Хезер были наконец выданы нам властями, мне пришлось организовывать похороны. В то время мама была еще под следствием в ожидании суда в Паклчёрч, но она дала мне советы по тому, как все устроить – хотя большинство решений были моими собственными. Я выбрала место и церковь, которые, я уверена, понравились бы Хезер, там было тихо и красиво. Священник вел себя по-доброму и поддерживал меня, даже когда я рассказала, кто мы. Он помог мне с организацией похорон и понял, насколько было важно, чтобы пресса не узнала об этом мероприятии. Я выбрала урну и настояла, чтобы только имя Хезер было написано на табличке и надгробии. Я не хотела, чтобы там была фамилия Уэст. Это бы осквернило ее память.
На похороны были приглашены только несколько близких друзей и родственников. В этот день шел небольшой дождь, а утром от источника неподалеку поднимался туман. Служба была короткой, но красивой. В своей надгробной речи священник обратился к юным годам Хезер и сказал, что она прожила очень короткую жизнь. Я почувствовала себя довольно уверенно и подумала, что продержусь так без слез весь день. Только когда подошла очередь органа и он заиграл выбранную мной рождественскую песнь The Holly and the Ivy – ее я и Хезер любили и часто пели вместе дома – я не сдержалась и зарыдала.
Выйдя из церкви, мы обогнули ее по извилистой тропинке и дошли до могилы на территории церковного кладбища. Ее опустили в землю, и я видела маленькую медную табличку с именем «Хезер», когда бросала землю в могилу. Я была рада уже тому, что она обрела новое место погребения, что она больше не считалась пропавшей и не лежала в саду на том месте, которое технически считалось нашим домом, но на деле было больше похоже на декорации из кошмарного сна.
