Со временем мы установили надгробие. Надпись на нем выбрала мама:
Любовь никогда не умрет в наших сердцах.
Хезер была маминой дочерью, и в то время мне казалось важным, чтобы именно мама выбрала надпись на надгробии. Она даже хотела заплатить за все это и в конце концов поверила в то, что это сделала, хотя на самом деле у нее не было доступа к банковскому счету, и я заплатила сама без ее ведома. Какая-то часть меня сейчас испытывает отвращение к тому, что она принимала участие в этом событии, но я все еще помню, как она плакала в кровати, после того как Хезер исчезла, мне было трудно поверить в то, что мама не любила ее. Когда камень был установлен, я предложила отправить маме фотографию. В ответ она написала, что с радостью получила бы ее, и сказала, что думала обо мне, когда я отправилась на кладбище. Еще она сказала, что рада знать, где наконец упокоилась Хезер. Все поступки наподобие этих очень усложняют для меня способность верить в то, что она принимала участие в убийстве, и даже сейчас я сомневаюсь насчет этого. Но если это все-таки правда, а в глубине души я знаю, что это правда, то вот так крепко держаться за свою отговорку, говорить мне такие вещи, в то время как я хороню Хезер… это так жестоко, так хладнокровно просчитано. Но оглядываясь назад, сильнее всего мне грустно от того, что мама после всех этих слов, написанных про Хезер, возвращается к попугайчикам, которых так сильно любит:
О, Мэй, спасибо тебе за все эти штучки для попугайчиков – рождественские носочки для них, – ты бы слышала, как эти крошки поют!
Получается, я должна сделать из этого вывод: об этих волнистых попугайчиках она заботилась больше, чем когда-либо заботилась о нас.
Я все еще иногда навещаю Хезер, хотя для меня это очень тяжело. Помимо чувства горя и вопросов без ответа о том, что случилось с ней, я не могу выкинуть из головы все те ужасные вещи, которые папа говорил о ней после того, как она исчезла. Неужели ему было недостаточно того, что он уже с ней сделал? Правда ли, что он помимо совершенного хотел опорочить еще и ее имя? Тогда, притворяясь, что она жива, он прекрасно знал, что она убита, расчленена и похоронена в саду, а вещи ее выброшены, словно бесполезный мусор. Я никогда не смогу примириться с мыслью о том, как вообще можно убить своего собственного ребенка.
Одна из тех вещей, о которых я жалею больше всего, это то, что Хезер лишилась шанса прожить другую жизнь, по сравнению с той, что была у нее, пока она росла, – не смогла завести новую семью и родить своих собственных детей, как это смогла сделать я. Она так и не получила возможность сбежать и начать жизнь так, как она об этом мечтала. Я не просто чувствую вину за то, что выжила. Я чувствую, что мне нужно делать в своей жизни еще больше, чем я делаю сейчас, что мне каким-то образом нужно прожить жизнь не только за себя, но за нас обеих.
Хезер никогда не узнает, каково жить в лесу Дин, как она всегда мечтала: беззаботно, без чувства постоянной угрозы насилия, просто быть собой…
ЯБЖВЛД. «Я буду жить в лесу Дин…»
За все эти прошедшие годы был лишь один короткий счастливый период, когда я думала, что ей все-таки удалось сбежать.
Глава 8
Другие дома
Сегодня мама прислала мне стихотворение: «Ода Мэй». Всю свою жизнь я хотела, чтобы она любила меня, проявляла ко мне нежность и заботу – любая дочь хотела бы этого от матери, – и вот они. Она говорит, что любила меня как часть себя. Я чувствую, что этими словами она притягивает меня ближе к себе после стольких лет без любви…
Я люблю тебя, как редкий бриллиант,
Слишком ценный, чтоб кому-то продавать.
Розмари Уэст (написано в Королевской даремской тюрьме)
Ирония исчезновения Хезер заключалась в том, что оно заставило меня сблизиться с мамой. У меня не было повода думать, что Хезер мертва, уж не говоря о том, что она была убита или что мама была к этому причастна, – все, что я видела, это мама, которая была очень расстроена тем, что дочь ушла из дома. Я видела ее плачущей и такой беспомощной, как еще никогда до этого, и это вызывало во мне чувства, которые я никогда до этого к ней не испытывала. Хотя я знала, что она была грубой и жестокой с Хезер и ничего не делала, чтобы остановить хищные сексуальные нападки папы, я думала, что таково ее искреннее сожаление о том, что случилось, и даже раскаяние в том, что она не справилась с ролью матери. Мне было жаль ее.
Когда мне исполнилось шестнадцать, я начала воспринимать ее скорее как один взрослый человек воспринимает другого, а не как ребенок воспринимает своего родителя. Мне кажется, что это случается и в других взаимоотношениях между мамой и дочерью, особенно если мать в несчастливом браке. Она начала доверяться мне. И хотя – по очевидным причинам – среди того, о чем она со мной откровенничала, никогда не было честного объяснения, почему Хезер больше нет с нами дома, этой искренности было достаточно, чтобы установить новый уровень отношений между нами.
Примерно в это время она призналась мне, что годами страдает от депрессии; я и сама подозревала об этом, но никогда не думала, насколько все серьезно. Она думала, что эту болезнь она унаследовала от своей матери Дейзи, которая очень сильно страдала и годами лечилась от депрессии разными способами. Один из них назывался ЭКТ, или электроконвульсивная терапия: к голове пациента подключаются электроды, и через его мозг проходит электрический ток. Мама рассказала, что ее мать Дейзи лечилась этим способом, когда была беременна ей. Это звучало для меня как настоящее варварство. Я не знаю, насколько это правда могло быть, но начала представлять, что эта травматичная процедура могла повредить маме, пока та находилась в утробе своей матери. Возможно ли это? Не знаю.
Иногда я начинала представлять, какой мама была в детстве, особенно когда она вдруг достала свой старый фотоальбом. Это был один из больших и красивых переплетенных альбомов черного цвета – каждое фото в нем вставлялось в пластиковую защитную пленку. Некоторые фотографии были сняты на пляже в Девоне рядом с деревней, где она росла. Она была красивым ребенком. У нее было невинное выражение лица, но кроме того, и кое-что еще – какая-то грусть в глазах. Похожее ощущение у меня возникает сейчас, когда я рассматриваю фотографии Хезер. Как будто она хочет, чтобы люди поняли, что происходит что-то неправильное, будто она взывает к людям, чтобы кто-то вмешался и забрал ее оттуда в безопасное место. Это был взгляд – хотя мне потребовалось довольно много времени, чтобы это понять, – жертвы плохого обращения в семье.
На фотографиях мама была одета в типичную девичью одежду, почти кукольного вида – совершенно не похожую на ту, которую мама заставляла носить меня, – с этими мальчишечьими одеждой и обувью, как будто мама хотела скрыть мою женственность. Она предпочитала одеваться как ребенок, даже когда стала уже женщиной средних лет. Она носила платья-сарафаны, гольфы и вязаные жилеты. Нельзя было представить себе больший контраст с тем дешевым, вызывающим и пошлым бельем, которое она носила, работая проституткой. У нее должны были быть причины так одеваться в обычной жизни. Как будто она никогда не хотела забывать о своем детстве.
