Мы вызвали скорую, но поначалу мама отказывалась выходить. Наконец, мы запихнули ее в машину, и та отвезла ее в Королевскую больницу Глостершира, где ей сделали промывание желудка. Она поправилась без особых последствий, но нас всех сильно потрясло это происшествие. Кое-кто утверждал, что эта попытка самоубийства была не чем иным, как фальсификацией ее страданий, возможно, как способ убедить власти, которые в тот момент проводили психиатрическую экспертизу для подготовки к суду. Но я в это не верю. Что бы тогда ни было причиной столь сильной душевной боли у мамы – ее чувство вины, раскаяние или скорбь по отнятым детям, – я до сих пор считаю, что она сознательно попыталась свести счеты с жизнью.
События на Кромвель-стрит, произошедшие тем летом, сильно осложнили мои отношения с Робом. Он сказал мне, что если обвинения против мамы и папы не были ложными, то он больше не хочет иметь с ними никаких отношений. Вдобавок ко всему этому мы оба лишились работы в тот период. Я была в состоянии полного смятения и проводила большую часть времени с мамой, а не в нашем доме с Робом. В конце концов он сказал, что хочет закончить отношения. После этого я месяцами пыталась вернуть его, но не смогла. Сердце мое было разбито. Он был моим первым парнем и помог мне в попытках отделиться от родителей – физически и эмоционально, – а это мне необходимо было сделать, чтобы хоть как-то подобраться к счастливой и независимой взрослой жизни.
Между тем, стараясь заполнить пустоту в доме, мама предложила завести собаку. Я думала, что это немного странный выбор, ведь она не особо любила собак, но я согласилась, решив, что это ее как-то подбодрит. Мы сходили в местный приют для собак и увидели там спаниеля, но он был слишком агрессивным, чтобы отправиться к кому-то домой, и, к сожалению, его пришлось усыпить. Тогда мама подобрала нам бородатую колли, которая вела себя гораздо лучше, только лишь бегала кругами без толку, а еще кто-то из знакомых узнал, что мы ищем собаку, позвонил и предложил нам еще одну, и мама приняла ее, так что в конце концов дома оказались две собаки. Видно было, что мама им рада – ей так отчаянно хотелось о ком-то заботиться. Но это выглядело как слабая замена ее отнятым детям, по крайней мере, на мой взгляд.
Она часто брала собак с собой на поезд, когда ездила в Бирмингем на встречи с папой во временном общежитии, где его держали. Иногда с ней ездила и я со Стивом. Меня сильно удивила перемена в отношениях между мамой и папой, когда они снова стали видеться друг с другом на этих встречах. Они целовались, держались за руки и, казалось, искренне тосковали из-за этой разлуки.
Папа демонстрировал присутствие духа. Иногда в его речи проскальзывали прежние словечки и черный юмор. Он показывал нам телефонные будки, откуда таскал монетки, и места, где работали проститутки. Я не могла отделаться от мысли, что держать папу в этих краях – все равно что показывать быку красную тряпку. Но как только он оказывался рядом с мамой, они оба практически теряли интерес ко мне и Стиву. Мы шли за ними по Хагли-роуд, а они держали друг друга за руку, как влюбленные подростки. Мама смеялась, и шутила с папой, и выглядела настолько очарованной им, какой я ее никогда раньше не видела.
Они страстно хотели снова заняться сексом друг с другом. В тот первый визит они для этого просто спрятались в кустах, более или менее на виду у всех. Меня и Стива это невероятно смутило, и, к нашему облегчению, на следующую встречу мама купила для этих целей небольшую палатку, где они могли сохранять хоть какую-то приватность. Но стало вряд ли лучше. Они не выбирали для этой палатки какое-то уединенное место, а просто ставили ее на траве у главной дороги и прятались внутри, а нам говорили, чтобы мы свалили подальше от них. После этого мы были только рады, когда мама ездила в Бирмингем без нас.
Мне было сложно принять эту перемену в мамином поведении по отношению к папе после всего, что она говорила о нем годами, когда я съехала из дома. Ее тогда переполняла ненависть к нему, она говорила мне, что он разрушил ее жизнь, хотела бросить его и уйти к другому – но сейчас она выглядела влюбленной в него больше, чем это вообще возможно. А вот он не изменился. Вообще нисколько. Он оставался все тем же грязным, вороватым, развратным человеком, каким и всегда был, хуже того, теперь он еще и обвинялся в изнасиловании своей тринадцатилетней дочери. Я не могла понять, как это так. Если мама и правда была так несчастна, как она об этом рассказывала, почему она не воспользовалась шансом оставить его, пока он далеко и не может вернуться в Глостер?
У меня есть любовное письмо, которое она написала ему в тот период, подписанное «Любимому», в нем она говорит «ну и досталось же мне от тебя» и вообще не отказывается от того факта, что любит его.
В письме нарисовано сердце, пронзенное стрелой, в его центре написано «Фред и Роуз».
Так что это не было похоже на брак, который рушится, наоборот, казалось, он только восстанавливается и крепнет. Уже не в первый раз в своей жизни я недоумевала, как такое может быть. С этим смятением я могла справиться, только пытаясь ничего не чувствовать.
В июне 1993 года начался процесс по делу мамы и папы в Королевском суде Глостера. Они стояли вдвоем в месте для подсудимых и слушали обвинения. Папа обвинялся в трех изнасилованиях, в одном эпизоде содомии и в жестокости по отношению к ребенку. Мама обвинялась в подстрекании к сексу с тринадцатилетним ребенком и в жестокости. Они оба отрицали свою вину.
В зале была настроена телевизионная линия связи, поэтому Луиз с Тарой и другим ребенком (они были свидетелями) могли давать показания против родителей, но еще прежде, чем началось разбирательство, сторона обвинения проинформировала судью, что никаких доказательств представлено не будет. Все трое детей решили, что не хотят давать показания. Дело застопорилось. Обвинительный приговор не был вынесен. Мама с папой обнялись и отправились домой. Они были очень счастливы.
– Я же говорила, что ничего такого и не было, – говорила мама.
– Да, и мы все сможем вернуться к нормальной жизни, – говорил папа.
Мне сложно описать чувства по поводу этого решения суда. Я не доверяла полностью маме с папой, но мне было нельзя разговаривать с Луиз или Тарой – я вообще понятия не имела, где они находятся, так что не могла их спросить, почему они решили не свидетельствовать. Все, что я слышала, это были объяснения мамы и папы, и они сводились к тому, что сторона обвинения сфабриковала дело, основываясь только лишь на детских слухах и том факте, что у них обоих обнаружилась большая коллекция порнографии и секс-игрушек.
– Теперь мы заберем детей и продолжим жить как раньше, всей семьей, – сказал папа.
Однако социальная служба считала, что дети все еще могут подвергнуться риску, поэтому оставила их под своей опекой. Мама и папа были в бешенстве.
Они друг за другом повторяли что-то вроде: «А чьи еще-то эти дети?» и «Против нас ничего не смогли доказать!»
Однако это не могло им помочь. Теперь у социальной службы было законное право опеки над детьми. Они предложили маме и папе навещать их под присмотром работников. Папа был вне себя.
