Обвинитель также сказал, что в ее показаниях много лжи и отговорок. Например, на допросе она отрицала, что вообще знала Ширли Робинсон. Мама ответила в свою защиту, что впервые ее спросили о Ширли как раз в тот момент, когда она только узнала о гибели Хезер, и поэтому не могла нормально думать ни о чем другом. Когда ее спрашивали о Ширли позже, она уже подтверждала, что знает ее.
Защите разрешили воспроизвести в суде записи признаний с папиных допросов в полиции. Должно быть, для нее было очень странно и жутко снова слышать этот знакомый голос. Как будто даже после смерти от него не было ей покоя. Хотя на этих записях звучало то, что было призвано облегчить ее участь – раз за разом в суде раздавался папин голос, который говорил: «Роуз ничего об этом не знала».
В противовес этому сторона обвинения заявила, что были и другие допросы, на которых папа заявлял, что мама принимала участие, а вдобавок к этому есть показания Дженет Лич – это подружившаяся с ним попечительница, которую попросили присутствовать на допросах. Она сказала на суде, что папа рассказал ей: Роуз принимала участие в некоторых убийствах, и он отрицал это в полиции, только чтобы защитить ее. Мамин адвокат попытался обесценить показания Дженет Лич, заставляя ее признать, что она тоже продала свою историю в газету «Дейли Миррор», однако все эти сведения тоже работали против мамы.
Когда дело близилось к вынесению приговора, у меня намечалась еще одна встреча с мамой. Мне было страшно после того, что произошло в предыдущий раз, когда она через адвоката передала мне сообщение о том, что отменяет встречу и даже сказала, что больше не хочет меня видеть, однако этого не повторилось.
Я сильно нервничала, когда прибыла на встречу, и была удивлена, застав ее в лучшем расположении духа. Она чувствовала, что воспроизведение папиных признаний сильно помогло ее делу, и она знала, что даже если у присяжных есть какие-то еще сомнения, то они все равно ее оправдают. Она как никогда была уверена, что дело завершится в ее пользу, но я чувствовала, что шансы на самом деле пятьдесят на пятьдесят.
Я радовалась тому, что к ней вернулась хоть какая-то часть прежнего оптимизма. Так я чувствовала меньше вины за то, что не выступила с показаниями. У меня появлялась надежда на реальный шанс, что, несмотря на весь ужас, устроенный папой, этот ужас не утянет за собой маму на дно и мы сможем хотя бы отчасти продолжать жить как одна семья.
Но когда я уже собиралась уходить, она вдруг снова показала мне, что беспомощна. Она говорила, что если решение суда будет вынесено против нее, то она, скорее всего, прервет все контакты с семьей. Даже если мы будем просить встречи с ней, она откажет.
Меня вдруг охватила паника.
– Почему? Для меня ведь ничего не изменится! Я по-прежнему верю, что ты не виновна. Ты все равно моя мама.
– Это для твоего же блага, Мэй. Я не могу допустить, чтобы твоя жизнь была разрушена из-за того, что произошло со мной.
– Так это не твоя вина!
– Какая разница, Мэй? Тебе нужно полностью отделиться от меня. Жить своей жизнью.
Я не могла понять, верит ли она в то, что говорит, или же это жест самобичевания, с помощью которого она старается вызвать у меня сочувствие.
– Я не отделюсь от тебя, мам. Я обещаю, что буду с тобой, что бы ни случилось.
Она была рада это слышать и на прощание обняла меня вся в слезах.
На двадцать седьмой день суда, когда уже близилось его завершение, я и Стив появились на заседании, чтобы присутствовать на заключительной речи судьи. Чтобы избежать внимания прессы, сотрудники полиции Глостера провели нас в здание с черного хода. Мы заняли места в самом дальнем краю зрительного зала. В суде была и Энн-Мари, она сидела на некотором расстоянии от нас, мы не могли переглянуться с ней – зная, что между нами нет былой симпатии, полицейские сделали так, чтобы мы сидели порознь.
Мама уже находилась на скамье подсудимых в том костюме, который я ей купила, но ее было плохо видно, и я не уверена, что она видела нас, так как ее место располагалось ниже зрительного зала и было повернуто к судье. Мы слушали, как судья тихо представил суть дела и моменты, которые должны рассмотреть присяжные. На этом этапе уже не раскрывалась новая информация, все было известно, судья лишь только в последний раз давал присяжным сводку о деле, а также указывал, на что обратить внимание перед тем, как вынести приговор.
К моему удивлению, он, казалось, был справедлив к маме, и ничто из сказанного им не заставило меня думать, что ее точно приговорят. Он напомнил присяжным, что подсудимая не обязана доказывать свою невиновность, что обвинение должно неоспоримо доказать ее вину, и если обвинению не удастся этого сделать, то подсудимую следует признать невиновной. Когда мы со Стивом наконец покинули здание суда, то нас наполняла осторожная вера в удачный исход.
Так как мы подписали контракт с изданием News of the World, то его сотрудники хотели проконтролировать, чтобы мы не общались ни с какими другими газетами и СМИ, так что в последние дни суда нас поселили в отеле (вместе с Тарой, ее сыном и женой Стивена). Отель назывался De La Bere, это был особняк XV века на окраине Челтнема, дорожки к нему были усажены деревьями, а лужайки убирала прислуга. Он был удивительно роскошным, не похожим ни на что, где нам доводилось жить прежде. Номера в нем напоминали небольшие апартаменты на огороженной территории, даже зона отдыха для каждого номера была отдельной. Нам сказали, что мы можем есть и пить все, что только захотим, в обшитом деревом банкетном зале с огромными канделябрами.
Мне не было до этого дела. Я не хотела есть. Не хотела отдыхать. Мне было очень трудно там спать. Два журналиста следили за нами все время, чтобы мы не покидали отель. Это было хуже, чем жить во временных домах с мамой. Я просто хотела, чтобы все это уже закончилось и ее не признали виновной, так что я старалась просто дождаться приговора и думала о ребенке, которого должна была рожать уже через восемь недель.
Первые приговоры наконец вынесли на следующий день, 21 ноября. Я была в своей комнате отеля со Стивом. Пришли репортеры, сказали, что у них есть новости, и нам лучше сесть, прежде чем мы их услышим. Уже по такой их манере было понятно, что произошло. Они сказали нам, что маму признали виновной в убийстве Шармейн, Хезер и Ширли Робинсон. Они объяснили, что присяжные еще обсуждают приговор по семи другим обвинениям и вынесут их позже. Но раз вина была признана уже по трем обвинениям, то обвинительные приговоры и по остальным казались неизбежными.
Я зарыдала. Рассердившись, я велела журналистам уйти и оставить меня в покое. Я даже не хотела говорить со Стивом и Тарой. Голова моя кружилась. Мне казалось, что все рухнуло. Я не могла и представить какое-то будущее после этого. Я пыталась позвонить маминому адвокату и выяснить, как она. Дозвониться я не смогла, но поговорила с его женой, и она сказала мне, что мама потрясена и безутешна.
Мои страхи насчет остальных приговоров подтвердились. На следующий же день мама была признана виновной по всем этим семи убийствам. Стив, Тара и я пытались поговорить об этом, но едва находили что сказать. Мы знали, что маму посадят до конца ее жизни. Мы, дети, потеряли все: отца, мать, сестру, дом, семью – даже счастливые моменты нашего детства и то оказались разрушены.
