Вечером я сказала репортерам, что мне больше нечего им сказать и что я хочу прервать любое общение с ними. Они получили свою книгу, как мы и договаривались, а я больше не хотела общаться ни с ними, ни с какой-либо другой газетой. Тара и я собрали свои вещи и выписались из отеля.
Мы поехали к ней домой в Глостер. Там было ужасно холодно и не было никакой еды. Я ощущала себя непередаваемо несчастной. Я не была уверена, как поступила бы, не будь я беременна. Возможно, я захотела бы покончить с жизнью – это вполне вероятно. Но я понимала, что ради ребенка должна держаться и идти дальше. В водовороте дней, последовавших за судом, это было единственное, в чем я была уверена.
Глава 14
Посетитель к Уэст
Мама злится, что кое-какие порядки в тюрьме изменились. Иногда она так рассказывает о тюремной жизни, как будто бы это отпуск в отеле «все включено» – она чувствует, что имеет на это право. Но такая привычка была у нее всегда: она чувствует, что я по праву должна ей прислуживать и звонить ей, а когда мы были младше, она чувствовала, что имеет право контролировать всех нас.
Королевская даремская тюрьма
Мэй, я терпеть не могу это место… Честно, нет никакого смысла вести здесь себя покладисто, не высовываться и просто смириться с тем, что происходит… Ребята с большими сроками ничего не могут поделать против этих людей, ведь система на стороне руководства. Но это не важно. То, что тут все меняется, не удивительно, раз звонки никуда не доходят!.. Я просто, как терпила, сижу и жду, когда все наладится! Я думаю, что пора пересмотреть свои приоритеты!
Несколько недель после суда я, Тара и ее сын Натан жили в съемном доме под Глостером. Мы надеялись переждать там, пока не уляжется шумиха вокруг нашей семьи, и как-то уложить в голове все произошедшее. Дом находился не очень далеко от Глостера, но для меня это было уже достаточно, чтобы ощущать большое расстояние, отделяющее меня от прежних мест, – хотя все же не слишком большое, чтобы легко добираться до перинатальной клиники в Челтнеме. Мы постарались обжиться там получше и мало чем занимались помимо того, что скрывались от посторонних и дожидались моих родов. Я старалась сосредоточить мысли на малыше, на том, какое хотя бы примерно нас ждет будущее, а память о прошлом нарочно я заметала куда-нибудь подальше.
И тут вдруг как гром среди ясного неба позвонил Лео Гоутли, мамин адвокат. У него были новости от мамы. Она хотела, чтобы я навестила ее в тюрьме.
Я не могла поверить в это. Я была убеждена, что она всерьез говорила о том, что если ее признают виновной, то она разорвет все связи с семьей – и ради себя, и ради нас. Начиная с вынесения приговора, я пыталась подавить в себе чувства к ней. Конечно, получалось у меня не очень – я все еще верила в то, что она невиновна, и больше, чем кто-либо другой, переживала о том, как она будет справляться в тюрьме, ведь судья приговорил ее к пожизненному заключению, а это значит, что она больше никогда не выйдет на свободу. У нее был очень сильный характер, и именно это качество повышало шансы на то, что ей хватит духу покончить с собой, если она решит это сделать. Если выбирать всего одну причину, по которой я хотела встретиться с мамой, то это было желание увидеть, как она себя чувствует.
Вскоре после этого одним ранним утром я села на поезд и отправилась в четырехчасовое путешествие до Дарема на встречу с ней. Я была полна отчаяния и смятения, не знала, зачем она хочет меня видеть и как я вообще могу ей помочь. Я понимала, что тюремное свидание с мамой сейчас будет сильно отличаться от встреч в то время, пока она была под следствием. В тюрьме уже не будет места чувству, что ее держат под стражей лишь временно, не будет душеспасительных бесед о том, чем мы займемся, как только снова увидимся на свободе. Напротив, вместо этого у меня было суровое ощущение, что тюремная жизнь с ее ежедневным распорядком, страхом и жестокостью – это единственное, что ждет ее в будущем. На ум никак не приходили ни ободряющие слова, ни мысли о чем-то хорошем.
Когда я зашла в женское отделение тюрьмы, офицер спросила меня:
– Кого навещаете?
Я не хотела говорить вслух мамино имя. Я знала ее тюремный номер, так что назвала его.
– Мне нужно имя.
Зачем вообще заключенным раздают номера, если вместо них им нужны имена?
Я сказала так тихо, как только могла:
– Роуз Уэст.
– Посетитель к Уэст! – сказала она коллеге.
Это услышали все – другие тюремные офицеры и посетители – и обернулись, глядя на меня с чувством то ли жалости, то ли презрения. Хотя мама была осуждена по громкому делу и я думала, что ее местонахождение не будет разглашаться хотя бы какое-то время, однако все желающие уже знали, в какой тюрьме отбывает наказание Роуз Уэст. Никто из этих посетителей не сомневался в том, кого именно я пришла навестить. Я была уверена, что все они думали: «Кто вообще в своем уме захочет навестить это чудовище?» Было чувство, что все они осуждают меня за это.
После проверки документов мне пришлось сидеть и ждать, это показалось мне вечностью, пока наконец меня не провели по нескольким коридорам и сквозь бесконечное количество запертых дверей в зону досмотра, напоминавшую те, что располагаются в аэропортах. Кольца, ремни и монеты нужно было сложить в пластиковый поднос и пропустить через сканер вместе с остальными вещами. Обувь также отправилась на ленту сканера – шнурки мне не дали пронести, это было запрещено в тюрьме, так как заключенные с их помощью могли повеситься. Затем начался обыск. Охранница провела сканирующим устройством по всему моему телу, еще одна проверила, нет ли чего в бюстгальтере, между пальцев, даже под языком. Я помню, что повсюду там были спаниели-ищейки. Я понимала, почему порядок был таким строгим, но все это рождало у меня ощущение, что я не посетительница, а преступница.
Затем, миновав еще больше коридоров и запертых дверей, мы вышли в открытый внутренний двор, усеянный крошечными зарешеченными окнами камер. Это было мужское отделение тюрьмы, строго охраняемая территория, где содержались заключенные категории A – в том числе бойцы Ирландской республиканской армии. Я слышала, как мне свистели и кричали эти мужчины, смотревшие на меня сверху.
Затем мы прошли через помещение для свиданий в мужском отделении. Это была большая комната. Мужчины сидели за столами со своими женами или девушками, некоторые с ними целовались – позже я узнала, что таким способом кое-кто передавал на зону наркотики. Были там и дети, даже совсем маленькие, и некоторые из них выглядели точно так же растерянно, как я себя ощущала. Казалось, что это все не по-настоящему, как в страшном сне – а еще там было очень шумно, причем шум был такой, который какое-то время еще заставляет звенеть барабанные перепонки. Мы прошли мимо огромных восточноевропейских овчарок на цепи в женское отделение тюрьмы. Еще больше коридоров – наверняка прошел уже час, как я зашла в тюрьму, – и я оказалась в общей комнате для свиданий. Там сидела мама, ее сторожили два охранника.
