Эти обстоятельства могут показаться кому-то банальными, но для меня они демонстрировали растущий в ней эгоизм. Эта черта всегда у нее была, а с годами ее заключения только развивалась благодаря людям за пределами тюрьмы, с которыми она дружила. Некоторые из них были с ней совершенно не знакомы, но писали ей о том, что убеждены в ее невиновности. Кто-то навещал ее в тюрьме и тоже оказывал ей моральную поддержку. Часто эти люди действовали из лучших побуждений, например сестра Пол, которая подружилась с мамой, когда та находилась под следствием в Паклчёрч, или Майк (мама называла его «Мик Вик»), даремский тюремный священник, а также Мэри, жена Майка, которая тоже навещала ее, – мама говорила, что они «принимали» ее как родную дочь. Однако тот эффект, который это общение оказывало на маму, часто оказывался вредным, он поощрял ее самооправдание того поведения, которое я (и Тара тоже) считала эгоистичным. А еще она использовала этих людей, чтобы играть с нами в глупые игры, пытаясь – иногда успешно – вызывать у меня ревность и выражать несогласие с этим ее общением. Часто я слышала от нее: «Ну ты, может быть, и не согласна, Мэй, а вот Майк и Мэри считают, что я права». Я видела в этом нечто невообразимое и жестокое – для мамы было в порядке вещей по малейшему поводу отделять себя от нас, своей настоящей семьи, и воспринимать себя дочерью двух людей, которых она толком не знала и с которыми раньше никак не была связана. Я была не способна так вот просто отделить себя эмоционально от той реальной матери, которая мне досталась.
Со временем она как будто почувствовала, что у меня накопилось много негативных эмоций по отношению к ней и что я могу решиться разорвать связь между нами, поэтому она стала все чаще и чаще разыгрывать роль жертвы и маленькой девочки. Тюремные свидания по-прежнему всегда заканчивались мамиными слезами, и при виде этой сцены у меня неизбежно все внутри разрывалось, я тоже начинала плакать. Мы рыдали и обнимались. Что бы она ни сделала, для того чтобы расстроить или рассердить меня, я чувствовала, что за всей ее злостью, самобичеванием и эгоизмом по-прежнему скрывались одиночество и беспомощность.
Я думала, что ее состояние изменится, когда ее перевели в Королевскую тюрьму Бронзфилд в Кенте. Это была относительно современная и хорошо охраняемая тюрьма для женщин, в которой условия для жизни были гораздо лучше, особенно у заключенных категории A. Мама была очень рада этому переезду, и я чувствовала облегчение, понимая, что она наконец вырвется из всех ужасов даремской тюрьмы, однако на наши с ней отношения эта перемена, похоже, никак не повлияла. Конечно, в ее повседневной жизни стало меньше трудностей, но было очевидно, что на самом деле она все еще точно так же чувствует себя обиженной на несправедливое – как ей казалось – пожизненное заключение за преступления, которые она не совершала. И она по-прежнему делала все, чтобы я чувствовала: она несчастлива, одинока и уязвима.
Эти мамины эмоциональные игры становились только хуже, особенно по отношению к Таре и ко мне. У меня начало возникать чувство, что она, возможно, пытается разрушить связь между мной и Тарой – а ведь Тара была единственным членом семьи, с которым я общалась, за исключением мамы. Это пришло мне в голову, когда мама обмолвилась о некоторой сумме денег, которые остались в наследство из папиного имущества. Сумма была небольшая, и маме нельзя было оставить эти деньги себе, но она была вправе разделить ее между своими детьми и внуками. Даже в тюрьме она всегда старалась оставаться главой семьи, а тут внезапно она почувствовала, что теперь ее положение только укрепилось. Вместо того чтобы разделить эти деньги поровну, она вцепилась в них и принялась намекать на то, какую сумму получит каждый из нас в зависимости от того, к кому она будет на тот момент расположена.
Когда я размышляла над этим, во мне росло чувство гнева. Вдруг я увидела – так явно, как никогда не видела раньше, – насколько ее поведение отравляло всех вокруг и насколько от него зависело то, что осталось от нашей семьи. Я обсудила это с Тарой, она смотрела на это совершенно так же, как и я. Тара всегда ощущала, что мама никогда не изменится и представляет собой только одно – зло. Я собрала всю свою волю в кулак и написала ей:
Дорогая мама!
Я поговорила с Тарой, и она сказала мне, что не хочет, чтобы ее дети получили эти деньги, она чувствует, что сама даст детям все, что понадобится им для будущей жизни. У нас с ней был долгий разговор, и ей удалось донести до меня то, что эта точка зрения более чем разумна.
Во-первых, я хочу рассказать тебе о том, что чувствую я. Ты можешь не соглашаться ни с чем из того, что я тебе скажу, но я думаю, что высказаться мне необходимо. Я чувствую, что ты всех нас разделяешь и относишься ко всем нам по-разному, взять, к примеру, Стива. Он никогда не чувствовал, что ты по-настоящему его любишь.
Иногда мне кажется, что если мы в жизни чего-то не добиваемся, то ты не хочешь нас знать. Если мы устраиваемся на работу, достойно растим своих детей, покупаем недвижимость и так далее, то ты считаешься с нами, но если мы испытываем трудности, то ты отстраняешься от нас – и давай уж я скажу прямо, из-за того, что нам довелось пережить, мне кажется, у нас есть большой шанс никогда и не начать жить нормальной жизнью. Может, тебя греет мысль о том, что хоть кто-то из нас чего-то добился в жизни, но правда в том, что все мы чего-то добились, пусть этот успех и не такой большой. Есть ощущение, что ты судишь нас, но мы думаем, что у тебя нет права так делать.
Вот так же и с этими деньгами. Ты не подумала о том, что у тебя семь детей (а вместе с Энн-Мари – восемь), и не приняла решение раздать каждому ребенку равную, пусть и не очень большую, сумму просто потому, что все они твои дети. Вместо этого ты судишь нас и оцениваешь по тому, критиковали ли мы тебя в прессе, получали ли компенсации или просто отказались поддержать тебя, так что ты вычеркнула всех их из списка. Но, видимо, ты решила вычеркнуть своих детей и надеяться, что твои внуки добьются в жизни большего, а потом радоваться тому, что ты сделала для них. И кстати, я тоже имею в виду не всех внуков, а только некоторых, потому что из-за Стива его детей ты в расчет не берешь, и точно так же думаешь про остальных. В конце концов, это просто твое желание иметь власть над нами. Никто из нас этого не хочет.
Мне очень тяжело это делать, но на этот раз я должна выступить в защиту себя и всей остальной семьи. С самого нашего детства ты пыталась разделять нас. Когда тебе это было выгодно, семье нужно было держаться друг за друга, но если по отдельности мы хотели проводить друг с другом время, этого ты не разрешала. Я никогда не отвернусь от Эми, что бы она ни сделала. Точно так же я веду себя и с тобой, мама. Когда любишь кого-то, эта любовь должна быть безусловной, я всегда была рядом с тобой, с ранних лет, даже хотя временами с тобой было очень тяжело. Тебе стоит вести себя менее осуждающе и более по-родительски. И дело не в самих деньгах, а в том, что они могли бы символизировать – они могли стать символом того, что хотя бы когда-то в жизни со всеми нами одинаково считались, и мы все были одинаково важны.
Мэй
Мне было не по себе, когда я отправила письмо и ждала ответ. Я не могла даже представить, как она может ответить. Я понимала, что эти слова могут глубоко ее задеть. Я подозревала, что она тоже, в свою очередь, рассердится. Казалось, есть очень большая вероятность того, что я больше никогда ничего от нее не услышу. Однако ответ от нее пришел всего через несколько дней. Она поблагодарила меня за честность и сказала, что хотела бы объясниться со мной лицом к лицу. Она написала:
