Они отправились на короткий медовый месяц в графство Девон, в деревню Нортам, там мама выросла и именно оттуда отправилась навстречу семейной жизни в дом на Мидленд-роуд. А немного позже родилась я.
Так как семья росла, родители решили поискать дом побольше. Папа спросил своего арендодателя, нет ли у него какой-то еще недвижимости, которая подошла бы лучше, и тот нашел им вариант, который показался идеальным – большой трехэтажный дом с террасой на Кромвель-стрит, поближе к центру города. Это было полуразрушенное строение на убогой улице похожих друг на друга домов – большая их часть была переоборудована под квартиры и коммуналки для студентов и других временных жителей города. Но там было много места, к дому прилагался гараж и сад внушительного размера. По соседству стояла церковь адвентистов седьмого дня, но арендодатель заверил маму с папой, что они не общаются ни с кем вне своего круга.
В особенности папа пришел в восторг от нового дома, и в конце концов они не сняли, а купили его. Папа чувствовал, что это идеальная возможность применить все свои навыки, полученные во время поиска работы. А кроме того, дом был таким большим, что мама с папой рассчитывали сдавать часть его комнат, чтобы этими доходами покрыть ипотечные платежи.
Так что в сентябре 1972 года, когда мне было три месяца, мы переехали по адресу: Глостер, Кромвель-стрит, дом 25.
Глава 3
Подвал
Когда я читала сегодняшнее письмо, то вспомнила Энн-Мари. Я знала, что ее взаимоотношения с родителями раньше были сложными, но, по маминым словам, те времена выглядели иначе, чем я их запомнила, когда взрослела. Мама пишет, что хорошо ладила с Энн-Мари, но папа положил конец этому миру и заставил маму разобраться с Энн-Мари самой. Она сказала, что согласилась пойти на это, и благодаря этому поступку папа не трогал нас, остальных детей, – а если бы они отказались, то папа убил бы и ее, и Энн-Мари. Я не могла понять, как это так – мама всегда была очень сильной, неужели папа смог заставить ее? И как она смогла? Мама же говорила, что любит ее. Почему она не забрала нас и не сбежала? Почему она продолжала рожать детей, подставляя их под удар отца? Она говорит, что пыталась обращаться за помощью, но даже не думает взять на себя вину за произошедшее, говорит, что заявляла папе: пусть делает с ней что хочет – режет на куски, бьет, пытает, – но только пусть оставит нас в покое. Правда ли это? Это что, и есть материнская любовь?
Королевская даремская тюрьма
Я и не думала, что с тем же успехом могла торговаться с самим дьяволом. Для него это не значило НИЧЕГО, он продолжал делать то, что ему нравится. А я не мешала ему, потому что верила: это было необходимо, чтобы вы, дети, были в безопасности…
Люблю тебя,
мама
Мое самое раннее воспоминание о жизни в доме 25 на Кромвель-стрит: мама укладывает меня спать в подвале, где я ночевала с Хезер и братом Стивом, который родился через год после того, как мы переехали туда. Мне было четыре года. В подвал нельзя было попасть из дома напрямую, приходилось пройти весь его фасад и обогнуть дом. Мы надевали свои тапочки и бежали туда. Иногда лил дождь, и пока дверь была закрыта, нам приходилось толпиться под временным козырьком из гофрированного пластика, который соорудил папа. В подвале всегда было сыро и холодно, наружу выходило всего одно маленькое и узкое окно, из которого виднелась улица на высоте тротуара. Оно было одинаково небольшим и для того, чтобы через него выбраться, и для того, чтобы впустить в подвал достаточно света. Нам нельзя было возвращаться в дом ночью, чтобы сходить в туалет, поэтому в углу подвала всегда стояло ведро. Помимо этих воспоминаний детства, на ум приходит то, что мама заправляла наши одеяла очень туго, как и всегда – она поднимала покрывало и опускала его на лежащего, а потом подтыкала его под матрас, как в больницах или гостиницах. В результате оно так плотно прижимало нас, что мы едва могли пошевелиться. Никаких историй перед сном или поцелуев на ночь от нее не было никогда.
Я помню, как смотрела на нее, пока она лезла наверх и выкручивала лампочку из голого патрона на потолке.
– Зачем ты это делаешь, мам?
– Не твое дело, Мэй! – огрызалась она.
Она всегда так делала, уложив нас спать, и в конце концов я поняла почему: в результате, когда она поднималась наверх по ступенькам и закрывала на ночь дверь подвала с нами, мы не могли бы снова включить свет и заняться какими-нибудь шалостями.
Однако, оставаясь в непроглядной темноте, мы именно этим и занимались. Мы выползали из-под покрывал, выпрыгивали из кроватей и развлекались, играли в темноте, а когда уже выбивались из сил, то ложились спать. Иногда мы шумели настолько сильно, что мама с папой слышали нас из дома и приходили стучать в дверь подвала.
– А ну прекратите чертов базар, сейчас же спать!
Это нас не пугало. Страшно было там, наверху, рядом с ними. Однажды нас закрыли на всю ночь, и к нам ни разу никто не спустился. Они были заняты какими-то своими делами. Хотя и было темно, мы оставались в подвале вместе, поэтому меня не покидало чувство некой безопасности в те ночные часы.
Когда мы только переехали в этот дом, нас еще не заставляли спать в подвале. Я уже говорила, что мама любила младенцев и малышей, она проявляла к ним искренние материнские чувства, поэтому в том возрасте она позволяла нам спать наверху, где она могла за нами присматривать. По этой причине в те первые годы нашей жизни по адресу Кромвель-стрит, 25, подвал всегда был свободен для мамы и папы, и они могли делать там все, что хотели. А еще по этой причине к тому времени, как они переоборудовали подвал в нашу спальню, там было кладбище. Под нашими кроватями, которые стояли на свежеуложенном бетонном полу, скрывались невообразимые секреты.
Когда мы были маленькие, подвал не был так оштукатурен и прибран, как в более поздние годы. Папа тогда только начинал свою череду масштабных преобразований, которым подвергался дом на протяжении двух десятилетий. Стены были из голого кирпича, а перекрытия на потолке были открытыми. Бездомные кошки собирались снаружи у единственного окна, и у меня сохранились довольно яркие воспоминания, как я тяну свою руку сквозь металлическую решетку и пытаюсь покормить их. Я люблю кошек даже сейчас. Наверное, они символизируют для меня свободу. Мама не любила, когда я с ними играю: «Что это за глупости, Мэй! Когда они поцарапают тебя, даже не приходи ко мне, чтобы я тебя пожалела!» – так она говорила, а я никогда и не приходила. Через какое-то время кошки перестали появляться у окна. Я спросила маму, что случилось.
– Власти решили, что их всех нужно убить.
– Почему?
– Потому что они бесят, вот почему.
Я не знаю, было это правдой или нет, но тогда я поверила ей, и мне стало очень грустно. Мама наверняка знала об этом, но ее это не заботило, довольны мы или расстроены. Видимо, она хотела так закалить мой характер.
Однажды вечером, когда еще не стемнело, я смотрела на кошек через окно, но вдруг соскользнула и упала прямо на острый столбик моей кровати, и этот столбик проткнул мне подбородок. Я понимала, что пошла кровь, но не знала, как остановить ее. Подушка намокала все больше, и я до сих пор помню ту жгучую боль там, где была разорвана кожа. Хезер пыталась осмотреть рану, но уже слишком стемнело. Я была в панике. Я на ощупь добралась по ступенькам до двери подвала и стала стучать в нее. Никто не пришел. Было так страшно – я, такая маленькая, боялась, что умру от потери крови. Я кричала и кричала, надеясь, что мама или папа меня услышат, но они или не слышали, или нарочно не обращали внимания. Хезер и Стив тоже стучали и кричали, но все без толку. В результате сосед, проходивший мимо по улице, услышал мои крики, доносившиеся из окна, и постучал в парадную дверь дома, чтобы сказать об этом маме. Меня пришлось отвезти в больницу и наложить швы.
