Полицейский кивнул.
– Значит, вчера вы находились вместе со своей подругой Анной?
– Да. Но я рано уехала, раньше всех. А она осталась с тремя своими подругами. Информация о ее исчезновении уже должна была поступить в полицию. Бен Робинсон обещал мне обратиться к вам, но у меня возникло подозрение, что он не…
– Не станет заявлять? Сейчас уточню, но, насколько мне известно, подобного обращения к нам не поступало.
Как Грейс и предполагала, Бен не позвонил в полицию.
– Понимаете, для Анны нехарактерно пропадать таким образом, – продолжила Грейс. – Я знаю, совершеннолетних объявляют в розыск только через сутки… Но я чувствую, с ней что-то произошло!
– Ладно, – сказал полицейский, – не волнуйтесь. Сейчас я кого-нибудь позову записать ваши показания. Не возражаете?
– Нет.
– Вы не могли бы представиться?
– Грейс Гудвин.
– Грейс Гудвин? – Он внимательно посмотрел на нее. Грейс отчего-то стало неуютно, и она опустила голову, успев заметить румяные щеки полицейского, с которых еще не исчез летний загар.
Под взглядом этого человека ее тело будто загоралось. Так на Грейс уже давно никто не смотрел, даже муж. Особенно муж…
– Да, – наконец ответила она, подняв голову. Взгляд полицейского стал серьезным, он пытался ее вспомнить.
Грейс не брала фамилию мужа, пожелав остаться Гудвин, поскольку была последней в своем роду. Когда не стало отца, она поняла, что правильно поступила, отказав Грэму, просившему, чтобы она стала Парсон.
– Вы живете в этом городе? – спросил он.
– Я вернулась в Клируотер в августе, – объяснила Грейс. – Мои детство и юность прошли здесь, а когда мне было семнадцать лет, мы перебрались в Австралию.
Полицейскому было лет сорок пять – точно не одноклассник, однако и Грейс он казался смутно знакомым.
– Мне показалось, я вас узнал, но, наверное, я ошибся, – произнес он. – Значит, вы к нам из Австралии? – Он улыбнулся. – Не понимаю, что заставило вас вернуться в этот старый городишко!
Полицейский засмеялся и жестом предложил Грейс подождать на стуле в углу.
Она хотела ответить «Мой муж…», но что-то ее остановило, и она вспомнила отца, который примерно так же отзывался о Клируотере. «Мир гораздо больше этого старого городишки, Грейс, – сказал он, стоя на пороге ее комнаты, пока Грейс собирала чемодан в Австралию, в слезах после разговора с Анной, тоже безутешной от скорой разлуки. – Поэтому мы отсюда и уезжаем».
Грейс всегда знала, что судьба предназначила ее отца для больших дел, и втайне недоумевала, почему он застрял в Клируотере. Она не удивилась, когда по возвращении в Англию отец решил, что они поселятся в Лестере, поближе к его сестре.
«Действительно, ни к чему замыкаться», – чуть слышно проговорила Кэтрин. Она, в отличие от дочери, безропотно следовала за своим Генри повсюду. Ее-то в Клируотере все устраивало, разве что не покидало ощущение, что рано или поздно здесь непременно случится нечто плохое. Мать всегда «чувствовала это печенкой», и у Грейс мурашки бежали по коже и от этой фразы, и от привычки Кэтрин перебирать деревянные бусы на шее, как четки.
Еще задолго до отъезда мать твердила:
– В этом городке что-то не то, Генри, помяни мое слово.
Отец на это лишь снисходительно усмехался.
Конечно, когда весь Клируотер искал пропавшую девочку-подростка, многие жители могли сказать то же самое, но Грейс хотелось услышать не это. Они с Анной, с огромными от страха глазами, сидели на корточках на верхней площадке лестницы и, вцепившись в перила, подслушивали разговор родителей.
– Я давно чувствовала, я говорила – здесь пахнет бедой, – шептала Кэтрин мужу, и Грейс с Анной приходилось напрягать слух. – Еще до Хизер… – Она не закончила фразы, не желая навлечь на дом беду, произнеся здесь имя Хизер Керр. Суеверий у Кэтрин было много – можно подумать, из-за простого разговора она рисковала оказаться в положении безутешной приемной матери Хизер.
К счастью, отец Грейс подобную чепуху не воспринимал. У него не было времени на суеверия и четки, он был человеком практическим.
Грейс представила реакцию своей матери на новость об исчезновении Анны. Кэтрин сразу ответила бы – вот именно этого она всю жизнь и опасалась, еще одной пропавшей девочки. Хотя Анне вот-вот исполнится тридцать семь лет.
Кэтрин даже села бы за руль «фиесты», которую не водила больше года, и, подгоняемая страхом, примчалась в Клируотер впервые за три месяца. Из-за ее отговорок Грейс с Матильдой уже дважды мотались в Лестер (четыре с половиной часа!) повидать бабушку. Да, Кэтрин уже семьдесят девять лет, нельзя ожидать от нее особой прыти, но ведь было же время, когда мама сделала бы для нее решительно все! Грейс не могла смириться, что годы берут свое, превращая Кэтрин в ворчливую старуху.
Да, мать обязательно приедет, поэтому нельзя сообщать ей плохую новость.
Грейс мысленно слышала мамин голос: «Я всегда предупреждала тебя насчет Клируотера и этих скал! Как я не хотела, чтобы ты туда возвращалась… Ты знаешь, что я была против».
А вот отцу, будь он жив, Грейс бы позвонила. Рассказала бы о ситуации и получила дельный совет. Папа поддержал бы ее.
Отца ей не хватало. В день, когда Генри ушел в мир иной, частица души Грейс умерла вместе с ним. Кэтрин часто повторяла, что они с отцом похожи, и Грейс радовалась этому. Ей хотелось быть в точности как отец. Всю жизнь она всячески старалась подчеркивать их сходство, потому что не желала походить на мать, волнующуюся из-за каждой мелочи, не умеющую решать проблемы. Отец бы гордился, узнав, что Грейс вернулась в Англию и неплохо справляется без Грэма. А Кэтрин только расстраивается, что дочь с мужем живут на две страны и для Матильды это плохо. Грейс сожалела, что не нашла себе в мужья человека, похожего на отца.
Голос полицейского отвлек ее от печальных мыслей: он представил ей своего коллегу Питера Сэмсона, который запишет показания. Он по-прежнему смотрел на нее как на старую знакомую, и чем больше Грейс вглядывалась в его лицо, тем сильнее убеждалась – она его где-то видела. Но где? Полицейский кивнул Грейс и жестом предложил ей пройти в кабинет.
Октябрь
Шесть недель назад
Анна
Толстая тетрадь с обложкой в горошек открыта на коленях Салли, золотая ручка с ярко-розовой бусиной, болтающейся на конце, сжата в пальцах. Каждую неделю я борюсь с желанием податься вперед и вглядеться в строки, чтобы прочитать, что там написано, но Салли всякий раз предусмотрительно придерживает страницу ладонью, якобы не давая уголку загибаться.
В углу стоит металлический шкаф, и сегодня один из ящиков выдвинут. Внутри можно разглядеть пухлые папки с документами. Неужели Салли проводит вечера, анализируя записи, делая выводы по пациентам и вновь убирая папки – для чего? Что происходит с людьми, записи о которых она хранит в своем шкафу, когда сеансы подходят к концу? Неужели у всех все заканчивается благополучно?
