Послышался грохот открываемой рамы, звон стекол. Оперативник наконец снял цепочку и распахнул дверь. Липягин с пистолетом в руке первым ворвался в квартиру, на ходу крикнул устремившимся за ним оперативникам:
– Давай вниз!
Сам вбежал в комнату и увидел на полу под окном разбитый горшок с геранью. Окно было распахнуто, сквозняк трепал тюлевую занавеску. Откинув ее, Липягин выглянул со второго этажа на улицу. Под окнами рос густой куст шиповника, теперь уже сильно помятый. Где-то там, среди поломанных веток, угадывался человеческий силуэт: это был выпрыгнувший из окна Черемушкин.
Из-под подъездного козырька выскочило несколько милиционеров во главе с Николаем. Они навалились на упавшего Константина.
– А-а-а! Суки! Ногу больно! Пустите! – орал Черемушкин, пуча пьяноватые глаза.
Липягин оперся о подоконник, опустил пистолет, крикнул:
– Взяли?
– А как же, товарищ майор! – весело отозвался Николай.
– Ну и заебись.
Милиционеры заломили неудавшемуся беглецу руки, потащили к машине. Из подъезда вышла Овсянникова, за ней семенила напуганная произошедшим тетя Таня. Когда она увидела, как скрученного Черемушкина впихивают в машину, снова заплакала.
– Ох, Костик… Костенька…
– Сдала меня, сука! – зыркнул на нее Черемушкин.
Захлопнулась дверца, машина уехала. Из подъезда вышел Липягин, обвел взглядом зевак, толпящихся у соседних подъездов, усмехнулся:
– Спектакль окончен. Расходимся, граждане.
* * *
Чикатило собирался на очередное дежурство в народной дружине, когда из кухни выглянула Фаина.
– Когда уже закончатся эти дежурства? Тебе же отдохнуть некогда!
– А что поделать, Фенечка, надо, – развел руками Андрей Романович. – Пока убийцу не поймаем, нужно дежурить. Дружина, она на то и народная.
Фаина, вытирая руки о передник, подошла к мужу, он поцеловал ее в щеку.
– Ну пока.
– Осторожнее там. И постарайся пораньше.
– Не волнуйся, все будет хорошо, – Чикатило мягко улыбнулся и вышел из квартиры.
Весь вечер он вместе с инструктором и Панасенко мотался по электричкам, объехав с десяток пригородных станций. На первой станции, когда они только надевали повязки, Чикатило пожаловался коллегам:
– Жена отпускать не хотела. Говорит: «Когда это кончится?»
– Романыч, ты же знаешь: дружина – дело добровольное, – усмехнулся милиционер.
– Я ей так и говорю. «Если не мы, то кто?» – кивнул Чикатило.
– А когда кончится… – милиционер поправил фуражку. – Мне сегодня дружок из ГАИ рассказывал: поймали в Батайске маньяка. Ну который девушек убивал.
– Так а зачем мы тогда? – удивился Чикатило.
Милиционер-инструктор махнул рукой – мол, погоди.
– Да не он это! В смысле тоже маньяк, но не потрошитель, понял? Этот, батайский, просто душегуб какой-то оказался тупой. Баб убивал, чтобы ограбить. Он вначале на допросах в отказ ушел, а потом раскололся, рассказал, что косил под потрошителя. Мой дружок говорит, как машину его нашли, а там улики, так он сразу и поплыл.
– Тупой, значит. Поплыл. Не выдержал, – задумчиво проговорил Чикатило, поглаживая рукой кожаный бок портфеля.
– Слышь, Романович, а ты зачем с портфелем? – влез в разговор Панасенко.
– Заначку он там от жены прячет! – засмеялся милиционер.
– Да привычка просто, – развел руками Чикатило. – Я без портфеля как будто голый. Или одетый, но в бане.
Панасенко заржал, инструктор тоже рассмеялся. Подъехала электричка, и милиционер оборвал беседу, мгновенно сделавшись серьезным.
– Всё, мужики, пошли!
1992 год
Очередное заседание врачебной комиссии продолжалось уже больше часа. Чикатило сидел на стуле, неподвижный, словно изваяние, смотрел перед собой, прикрыв веки.
– Гражданин Чикатило, вы проходили обследование у психиатра или когда-либо обращались за психиатрической помощью? – спросил глава комиссии.
– Да, конечно, – оживился Чикатило. – Я часто не помнил, что делал, или не понимал, где нахожусь. И я шел тогда в поликлинику и просил помочь.
– Об этом должны быть записи в вашей медицинской карте. Они есть?
– Да, конечно, есть, – уверенно кивнул Чикатило. – Просто мы с семьей часто переезжали, и карта могла затеряться. У нас же часто все теряется. – Он засмеялся. – Даже люди вон… Я потерялся. Я сейчас не знаю, где нахожусь. Как тогда…
* * *
Задержанного в Батайске Черемушкина привезли в Ростов, в УВД. Допрос шел под запись, с тихими шорохом крутились бобины магнитофона.
– Задержанный, вы обвиняетесь в умышленных убийствах. Вы признаете свою вину? – спросил Липягин.
Черемушкин выглядел потерянно, по бегающим его глазам было видно, что он лихорадочно ищет способ избежать наказания, найти или придумать какую-то уловку.
– А если я признаюсь, мне – как это у вас говорится – скостят срок, да? – спросил Черемушкин и исподлобья зыркнул на Липягина.
– У нас так не говорят. Если вы ведете речь о добровольном признании, то для этого требуется как минимум явка с повинной.
Черемушкин пробежал глазами по лицам собравшихся, неожиданно улыбнулся.
– Ага… Ну это… А давайте типа я явился с этой повинной? Вам же выгодно – я все расскажу тогда. Интервью могу дать для газет.
Липягин от омерзения поморщился, Овсянникова отвернулась, чтобы не видеть улыбающееся лицо преступника.
– Зачем вы обезображивали трупы ваших жертв? – резко спросил Витвицкий.
Черемушкин не ответил: он смотрел на Липягина, сделав для себя вывод, что он тут главный.
– Ну так что, мы договорились, гражданин начальник? А то я не буду отвечать…
Липягин скрежетнул зубами, резко ударил кулаком по столу, заговорил тихо, но с ненавистью в голосе:
– Да мне похер, что ты там будешь или не будешь! Улик достаточно. Не хочешь сотрудничать – не надо. Конвой, в камеру его. В общую! Там ему быстро место определят, башкой в параше.
Черемушкин переменился в лице, запоздало сообразив, что совершил ошибку, замотал головой.
– Гражданин начальник, не нужно в камеру! Я все понял! Я буду отвечать.
И тут же, повернувшись к Витвицкому, он быстро заговорил:
– Я не хотел, чтобы меня нашли. Потрошителя же вы не можете найти, а он глаза выкалывает и все остальное. Я думал, что, если буду делать, как он, вы меня тоже не поймаете…
– С последней жертвой, Аллой Савельевой – в каких отношениях вы состояли? – снова спросил Витвицкий, делая пометки в блокноте. – Она была вашей любовницей?
