– Ну типа того… Потрахушки там, все такое. Я не хотел ее убивать! Пьяный был, а потом испугался. Как-то случайно все вышло… – Черемушкин опустил голову.
– А всех остальных, значит, хотели? – мрачно спросил Горюнов. – Расскажите о целях и мотивах.
Черемушкин помолчал, потом так же без эмоций ответил:
– Я хотел… Чтобы меня любили. И чтобы свободная любовь, как в Америке, как в кино. А они не хотели…
– И поэтому вы вырывали серьги из ушей? – Вдруг вскочила с места Овсянникова. – Ради свободной любви?!
Черемушкин еще ниже опустил голову, ничего не ответил. Повисла тишина. Только едва слышно шуршала пленка магнитофона.
1992 год
– Гражданин Чикатило, в прошлый раз вы утверждали, что вас избивали во время службы в Советской армии сослуживцы. Напомните, почему. – Глава комиссии расслабил узел галстука, потянулся за графином, но в нем было пусто: всю воду выпили.
– Меня били за то, что я украинец… – шепотом ответил Чикатило.
Вдруг он упал на колени, поднял перед собой руки, скованные наручниками, в молитвенном жесте и заговорил на украинском:
– Добрі ангели! Відпустіть мене до моєї мами. Я ні в чому не винен! Я хочу додому, на рідну Україну!
* * *
Закончив работу, Витвицкий и Овсянникова вместе с другими сотрудниками вышли из здания УВД и, болтая о всякой всячине, пошли по улице, держась за руки, словно дети. На повороте их нагнал Горюнов.
– Не помешаю вашей идиллии, Виталий Иннокентьевич?
Витвицкий отпустил руку Овсянниковой, с неудовольствием посмотрел на Горюнова.
– Ваша гипотеза о том, что батайский убийца не потрошитель, с блеском подтвердилась, Виталий Иннокентьевич, – сказал Горюнов.
– Нужно еще проверить, где был этот Черемушкин в период совершения других убийств по делу потрошителя: в прошлом году и раньше… – кивнул Витвицкий.
– Уже проверили. География не выходит за пределы Батайска. Так что поздравляю, этот упырь на вашем счету. Теперь Брагину будет сложно выдвигать обвинения против вас.
– Такое впечатление, что наша главная задача не поимка убийцы, а противостояние с Брагиным, – с горечью в голосе сказала Овсянникова.
– Увы, Ирочка, иногда так бывает. – Горюнов развел руками. – Мы боремся с подобными явлениями, но, к сожалению…
– Вы это… – начала Овсянникова, бросила взгляд на Витвицкого, тот отрицательно покачал головой, мол, не нужно было такое говорить.
– Виталий Иннокентьевич, не волнуйтесь, – усмехнулся Горюнов. – Я догадываюсь, что старший лейтенант в курсе нашего прошлого разговора. Когда мужчина и женщина живут вместе, между ними, как правило, не бывает секретов. – Он подмигнул Овсянниковой. – Так что, Ирочка, добро пожаловать в клуб.
– Вы меня что, в агенты КГБ вербуете? – нахмурилась Ирина.
– А как же, – Горюнов рассмеялся. – Обязательно вербую. Но только в агенты добра и справедливости. Или вы думали, я вас хочу заставить расстреливать невинных жертв ГУЛАГа? Не читайте журнал «Огонек», не нужно. Я уже говорил Виталию Иннокентьевичу и повторю вам: мы делаем одно дело и должны помогать друг другу. Сила – в единстве, как сказал император Франц-Иосиф.
– Не боитесь использовать аксиомы, провозглашенные монархами прошлого? С идеологической точки зрения… – начал Витвицкий.
Горюнов перебил его:
– У аксиом, Виталий Иннокентьевич, нет и не может быть идеологической подоплеки. Дважды два – четыре, хоть в Австро-Венгрии, хоть в СССР. А о Брагине не беспокойтесь. Надеюсь, вскоре ему будет не до вас.
* * *
Вернувшийся с дежурства Чикатило своим ключом открыл дверь, вошел в прихожую. На шум в коридор из кухни вышла Фаина.
– Пришел. Что-то долго сегодня.
– Электрички задержали, – пожал плечами Чикатило и начал разуваться, – расписание сбилось. Что-то случилось?
– Люда приходила. Не знаю, кто ей так мозги закрутил, но…
Чикатило молча расшнуровывал ботинок. Ждал.
– Плохое она про тебя говорит, – закончила Фаина.
– И ведь я пальцем ее никогда не тронул – ни шлепка, ни подзатыльника… Вот ведь возраст, а? Чужие люди важнее отца-матери. Их только слушают, только они в авторитете, – проворчал Чикатило, выпрямился.
– А ты зачем с портфелем-то? – спросила Фаина.
– Привычка, – смущенно улыбнулся Чикатило. – Всегда с ним хожу.
– Водку, что ли, носишь? – полушутя, полусерьезно поинтересовалась жена.
– Ты же знаешь, что нет. Не пью я. – Чикатило пошел по коридору, но Фаина его не пустила, и он вынужден был остановиться.
– Ты не пьешь, другие пьют, – сказала она. – А ты им носишь, ты же безотказный. Но антиалкогольную кампанию никто не отменял. Выгонят вот с работы…
– Да нет тут никакой водки. – Чикатило нахмурился, но тут же сменил тему: – Я голодный. Ужин остался?
– Котлеты и картошка. Иди, я разогрею.
Фаина повернулась, скрылась на кухне. Чикатило пошел было за нею следом, но с полдороги вернулся, быстро открыл портфель, достал оттуда нож, завернутый в бумагу, и, воровато оглянувшись на дверь в кухню, спрятал среди обуви.
Минут через десять, когда с кухни слышно было позвякивание вилки, звуки переставляемых тарелок – Чикатило ужинал, – Фаина вышла в коридор и точно так же, как до этого муж, оглянувшись, украдкой открыла портфель и проверила, что внутри. Впрочем, ничего компрометирующего там не было.
Фаина с облегчением выдохнула, тихонько щелкнула застежкой. И в этот момент из кухни в коридор выглянул Чикатило с вилкой в руке:
– Фенечка, ты чего там? – спросил он, жуя.
Фаина застыла с портфелем в руках.
– Фенечка… Ты… Ты мне не поверила? Проверяешь?! – Чикатило судорожно сглотнул, на его лице был испуг. Он в сердцах бросил вилку на пол, быстро прошел в прихожую, включил свет, вырвал портфель из рук жены.
– Да я просто переставить хотела, а он открылся… – начала оправдываться Фаина.
– Ложь! Это ложь, Фаина! – закричал Чикатило с перекошенным от злобы лицом. – Он был закрыт! Я лично его закрывал! Нельзя так! Нельзя!
Прижав к груди портфель, Чикатило ушел в комнату. Фаина испуганно смотрела ему в спину, потом подняла вилку и ушла на кухню, закрыв за собой дверь.
* * *
К разговору с Брагиным Ковалев готовился заранее и выбрал для него время, когда начальник группы был один. Подловив Брагина в коридоре, Ковалев намекнул, что нужно поговорить.
– Пойдемте, раз такое дело, – кивнул Брагин.
Они вошли в кабинет Ковалева, хозяин гостеприимно отодвинул стул.
– Проходи, Виктор Петрович, присаживайся.
