* * *
Овсянникова за пару дней, проведенных в больнице, стала чувствовать себя намного лучше. Она лежала в палате одна, на тумбочке в банке с водой стоял букет цветов, рядом высилась гора фруктов, сладости, банка сока – коллеги не забывали навещать Ирину.
В палату вошел Витвицкий.
– Здравствуй.
Овсянникова с трудом улыбнулась разбитыми губами. Витвицкий сел рядом, посмотрел на сок, апельсины, цветы, выпечку на тумбочке. Овсянникова перехватила его взгляд.
– Это ребята заходили. Вот, принесли…
– А я прямо с допроса, без ничего… – виновато развел руками Витвицкий.
– И слава богу, мне этого на год хватит, – Ирина говорила тихо, с трудом.
– Шутишь – это хороший признак! – улыбнулся Витвицкий.
– Виталий, я сегодня ночью никак не могла уснуть, все думала… – перебила его Овсянникова. – Ты мог бы посмотреть в деле об убийстве…
– Не мог бы! Меня отстранили от работы! – почти выкрикнул Витвицкий, но тут же спохватился. – Извини. Не хотел говорить… Просто… В отношении меня инициировано служебное расследование.
– А я… я потеряла ребенка, – тихо и горько сказала Ирина.
Витвицкий посмотрел на Овсянникову с жалостью и сочувствием, снял дрожащей рукой очки, снова надел, опять снял…
– Ира… – он помолчал и вдруг рассердился. – Это потому, что ты меня не послушала! Я же говорил, не нужно этих ночных дежурств!
Овсянникова приподнялась на локте, прохрипела в ответ:
– Ты вообще слышишь, что говоришь? Да я, может быть, подобралась к нему ближе всех! Была в одном шаге! А ты обвиняешь меня… – Она заплакала. – Меня, а не его!
Наступила звенящая тишина. Овсянникова уткнулась лицом в подушку, плечи ее вздрагивали.
– Я хочу, чтобы ты уволилась из органов, – тихо сказал Витвицкий. – Ты слышишь? – Он сделал паузу и закончил. – Я боюсь тебя потерять.
Овсянникова оторвала мокрое от слез лицо от подушки. В ее глазах была злость и даже ненависть.
– «Я хочу», «я боюсь»… – Она закашлялась, но быстро совладала с собой и с необычайным напором продолжила. – «Я», «я», «я»… А меня ты спросил?! Обо мне подумал?! Виталик нашел себе любимую игрушку и боится ее потерять, да? Как в детском садике, да?! А это не садик, это жизнь! Это он убил нашего ребенка… Он убивает детей даже на расстоянии. Я уснуть теперь боюсь… Потому что, когда засыпаю, слышу, как он плачет!
Витвицкий, раздавленный этим эмоциональным напором, непонимающе моргал.
– Кто плачет, Ира?
Овсянникова осеклась, откинулась на подушку, закрыла глаза.
– Уходи, – тихо сказала она.
1992 год
Чикатило сидел в клетке, подслеповато щурясь, и слушал судью. В зале было битком народу и еще больше прессы и камер.
– …И рассмотрев все обстоятельства дела, суд вынес приговор в отношении гражданина Чикатило Андрея Романовича… – звучно читал судья, не глядя по сторонам.
Чикатило внимательно посмотрел на судью, затем перевел взгляд на объективы камер, и губы его растянулись в некоем подобии улыбки. Чикатило украдкой начал жевать мыло, которое держал все это время за щекой.
– Подсудимый, встаньте! – голос судьи зазвенел. – Сейчас будет оглашен приговор по вашему делу…
Чикатило встал, покачнулся, ухватился за прутья решетки, прижался к ним и закричал:
– Я узник совести! Сообщите в ООН! Свободная пресса, я обращаюсь к вам! – он тут же перешел на украинский: – Передайте в канадське посольство і українську діаспору, що тут безвинно засуджують хвору людину…
– Подсудимый! Прекратите! Немедленно прекратите! – рявкнул судья.
Но Чикатило было уже не остановить. Он бился в клетке, на губах выступила мыльная пена, словно у него начался эпилептический приступ. Тряся решетку, он орал на весь зал:
– Пусть весь мир знает – проклятые русские осуждают даже больных! Свободная пресса, призываю вас вмешаться! Нехай весь світ знає – прокляті москали засуджують навіть хворих! Вільна преса, закликаю вас втрутитися!
По знаку судьи охрана начала отпирать клетку. Чикатило упал, задергался, весь рот у него был в пене.
Молоденькая журналистка не выдержала и закричала:
– Человеку плохо! Эпилепсия! Что вы все стоите? Врача!
– Да какой он человек, сука, – перебил ее мужской голос из зала.
– Не надо врача. Пусть сдохнет! – поддержала мужчину женщина с печальным лицом.
– Надо врача! – настаивала журналистка.
Судья с нескрываемой ненавистью посмотрел на дергающегося Чикатило, устало махнул рукой:
– В заседании объявляется перерыв. Пригласите врача.
* * *
Электричка отъезжала от платформы пригородной станции. Длинная вереница пассажиров шла по дорожке к лесополосе, за которой виднелся поселок.
На перроне несколько человек – дачники, местные жители – ждали следующую электричку. У кирпичной будки с надписью «КАССА» и расписанием движения поездов курил скучающий дежурный милиционер, старший лейтенант Востриков.
Впрочем, скука его пропала, как только он увидел на платформе местную жрицу любви по прозвищу Мальвина. Эта изрядно потасканная и сильно пьющая особа была хорошо знакома старлею. Он посмотрел на короткую юбку, сетчатые чулки, ярко накрашенные синими тенями глаза, скривился, выкинул окурок мимо урны и решительно направился следом за Мальвиной.
Та шла, покачивая бедрами, и стреляла глазками в поисках клиентов.
– Малинина! Гражданка Малинина! – окликнул ее Востриков.
Мальвина узнала голос старлея, резко свернула и пошла к лесенке, делая вид, что не слышит и что у нее какие-то дела.
– Гражданка Малинина, я к вам обращаюсь! – Востриков догнал ее, схватил за руку. – Шо это мы, внезапно оглохли? Или Олегыч в ухо засветил? А может, не Олегыч? Кто там у тебя новый сожитель?
Мальвина повернула к Вострикову невинное лицо.
– Ой, товарищ страшный лейтенант! Приветик. А я вас и не почуяла. Иду себе… Иду…
Востриков снова дернул Мальвину за руку.
– Ты мне тут из себя козочку невинную не строй. Я тебе говорил, шоб ты на платформу не ходила? Говорил, а?!
Мальвина отвернулась, надула губки.
– Ну говорили…
– Меня начальство дрючит: «У тебя, Востриков, асоциальные элементы на участке». А ты тут разгуливаешь, да еще в таком виде… – Востриков нагнулся и негромко сказал в ухо Мальвине. – В общем, Наташа, уходи!
– Ну това-а-арищ старшенький лейтенант…
– Иди отсюда, я сказал! Быстро! – Востриков отпустил руку Мальвины, кивнул на лесенку.
