– Я не понимаю ваших намеков и не знаю, что вы хотите найти. Нужно – ищите, – отрезал Чикатило.
– Зря вы так. Когда найдем, поздно будет, – кивнул Горюнов.
В этот момент оперативник, осматривающий ящики стола, удивленно присвистнул и обернулся к Горюнову.
– Товарищ майор, можно вас на минуточку.
Понятые с любопытством вытянули шеи. Чикатило дернулся, но остался сидеть. Горюнов подошел к столу, заглянул в ящик. Там аккуратно, один к одному было разложено не менее двух десятков остро заточенных ножей.
– Граждане понятые, подойдите, – сказал Горюнов.
Старик первым подскочил к столу, следом подошла женщина.
– Обратите внимание на эти ножи. – Горюнов посмотрел на Чикатило. – Гражданин Чикатило, чьи это ножи?
– Мои. То есть нашей семьи, – тихо ответил тот.
– Понятые, обратите внимание, гражданин Чикатило подтвердил, что это его ножи, – повысил голос Горюнов. – Гражданин Чикатило, собирайтесь. Вы поедете с нами.
1992 год
Диктофон тихо жужжал, шла запись, журналистка внимательно слушала, наклонив голову. Чикатило рассказывал спокойно, без так привычных в зале суда истерик:
– …Мы в войну жили на оккупированной территории. После боев собирали трупы по частям, в крови… И детей разорванных видел на улицах. Свист пуль, взрывы, пожары – хаты горели. Прятались в подвалах. Голодные моры, организованные режимом Сталина…
Чикатило посмотрел на журналистку, взгляд его зацепился за вырез на ее кофточке. Там, между грудей, поблескивал серебряный кулон в виде лезвия безопасной бритвы. Голос Чикатило замедлился, словно вырез на кофточке и крохотное бритвенное лезвие в ложбинке загипнотизировали его.
– В тридцать третьем году, по рассказам матери, моего старшего брата Степана в голодовку украли и съели, – хрипло, словно бы через силу, продолжил он. – И меня родители всегда предупреждали: никуда не ходить из дому. Голод и холод постоянные были в детские годы. Я умирал с голоду, лежал в бурьянах…
Диктофон щелкнул – закончилась пленка в кассете. Журналистка открыла крышечку, перевернула кассету, нажала на запись.
– Пожалуйста, продолжайте.
Чикатило сглотнул, заговорил увереннее.
– Я пострадал. От советской власти пострадал. Так и запишите. И отец мой, командир партизанского отряда, тоже. В плену был у немцев. Его американцы освободили. Его за это репрессировали, работал в лесах Коми. И дед, середняк был, трудяга, а они его раскулачили, выслали. Теперь вот до меня дошло.
– А какие у вас политические убеждения? – поинтересовалась журналистка.
– Я был двадцать пять лет в КПСС, окончил четыре университета марксизма-ленинизма. Очень переживаю, что всю свою жизнь потратил на убеждения утопические, безжизненные, оторванные от жизни… Крах идей коммунизма для меня явился личной трагедией, ударом по моим убеждениям… – Чикатило сделал паузу, посмотрел на лезвие между грудей журналистки и закончил фразу: – Осталась одна тревога.
* * *
Витвицкий сидел на лавочке под окнами Овсянниковой, смотрел перед собой, погруженный в раздумья. Стемнело, в доме зажглись огни, только в комнате Ирины окна остались темными.
– Виталий Иннокентьевич? – женский голос вывел Витвицкого из оцепенения.
Он поднялся с лавочки, обернулся. К нему подошла соседка Овсянниковой по коммуналке.
– А вы чего здесь?
Витвицкий, застигнутый врасплох, не знал, что ответить.
– Да я вот…
– Вы Иру ждете? А вы что, не знаете – она же уехала.
– К родителям? Или к бабушке? – спросил Витвицкий.
– Нет. В другой город вроде. Сказала, ей надо. А вы не знали?
– Она не сказала, где ее искать? Или когда вернется? Может быть, телефон оставила? – снова спросил Витвицкий.
Соседка покачала головой, участливо поинтересовалась:
– Вы с ней поссорились?
– Да не то чтобы… – замялся Витвицкий. – Просто… Извините… Всего доброго.
Витвицкий повернулся, быстро пошел прочь, но вдруг развернулся, поспешно подошел к соседке.
– Вы ей передайте, пожалуйста, когда она вернется.
Витвицкий протянул женщине ключи от комнаты Овсянниковой.
– Да, конечно.
– Спасибо. – Витвицкий кивнул, и, не оглядываясь, ушел.
Соседка смотрела ему вслед, вертя ключи в руке.
* * *
Чикатило старательно прятал взгляд. Перед ним сидели Ковалев, Липягин, Брагин, Горюнов. Такое большое количество милиционеров заставляло его чувствовать себя неуютно.
– Гражданин Чикатило Андрей Романович тридцать шестого года рождения, – произнес Ковалев.
– Так, – кивнул Чикатило.
– Вы понимаете, почему вас задержали?
– Нет. – Он все-таки посмотрел на полковника. – Я ничего такого не делал. За пивом вот вышел, а тут ваши партизаны – руки вверх, сдавайтесь.
– Вы подозреваетесь в совершении ряда убийств женщин и детей. Ничего не хотите сказать по этому поводу? – сухо спросил Александр Семенович.
– Я уже сказал. Это какой-то бред. Я простой советский труженик. Вы еще извиняться будете.
– При обыске в вашей квартире были обнаружены ботинки, – вступил в разговор Липягин. – По заключению экспертизы рисунок подошвы и размер совпадают с рисунком подошвы и размером следа, оставленного убийцей на месте преступления.
– Я уже говорил, я не шил эти ботинки на заказ, я покупал их в универмаге. Таких ботинок в стране тысячи.
– Также при обыске у вас было изъято двадцать три ножа, – продолжил Липягин, сверяясь с протоколом.
– Это смешно. – Чикатило попытался улыбнуться, но ухмылка вышла кривой. – Это просто кухонная утварь. Ножи есть в любом доме, пройдитесь по соседям, у них тоже есть. У кого-то, может, и больше. Что в этом такого?
Майор стиснул зубы, готовый взорваться. Видя это, Горюнов поспешил вмешаться:
– Согласно экспертизе, эти ножи могли быть орудием убийства.
– Я не понимаю, что значит «могли быть»? Они были орудием убийства?
– Помимо этого, в квартире найден молоток, – процедил сквозь зубы Липягин, – которым ты, гаденыш, жертв добивал.
Это прозвучало несколько наивно и даже нелепо. Чикатило посмотрел на майора с превосходством, улыбнулся. Майор в бешенстве скрежетнул зубами.
– Смешно тебе, сука?!
– Эдуард Константинович, – осадил Ковалев.
Липягин поглядел на начальство, бешено зыркнул на Чикатило и отвернулся.
Чикатило продолжал едва заметно ухмыляться, чувствуя себя теперь в разы увереннее.
