— Мне непонятен твой список, — сказал Пенн.
— А мне понятен твой, — сказала Рози.
— Что это значит?
— Все то же. Ты не понимаешь мой список потому, что не представляешь, как человек, подобный мне, его составил.
— Это правда.
— Я знаю.
— Ты — ученый, Рози. Женщины — не ученые. Так что это отправляется в мальчиковую колонку. Ты врач — врач неотложной помощи, а не какой-нибудь там девчачьей педиатрии или гинекологии. Так что это тоже идет в мальчиковую колонку. Твой так называемый муж — писатель, художник, а не тот, кто зарабатывает деньги. Другой тип. Он готовит ужины…
— Я тоже иногда готовлю ужины.
— Не так умело. Он стирает и складывает выстиранное белье…
— И убирает его в шкаф.
— И убирает его в шкаф. Он делает с детьми домашнее задание. Он укладывает их спать.
— Он очень женственный, — согласилась Рози, целуя его в шею.
— Это очень мужской поступок — быть замужем за таким женственным парнем.
— Это очень по-женски — использовать слово «парень».
— Это очень по-мужски — просто испытывать влечение к такому женственному парню.
— А кто сказал, что меня к нему влечет? — спросила Рози, посасывая мочку его уха.
— Ты инициируешь секс, — Пенн расстегивал рубашку, — что вряд ли можно назвать женственным.
— Кто сказал что-то про секс?
— Хотя вот это, — признал Пенн, расстегивая ее лифчик, — весьма убедительное доказательство в пользу твоей женской природы.
— О да, убедительное, — согласилась Рози.
— Ты готова — нет, ты жаждешь заниматься сексом на диване, в то время как твои сыновья спят на втором этаже. Более каноничная женственная мать ни за что не стала бы рисковать, боясь разбудить их и таким образом подвергнуть опасности эмоциональное равновесие детей.
— Как мило, что ты думаешь, будто они спят. — Она выскользнула из юбки, потом из белья, краем уха прислушиваясь, как Ригель и Орион (по ее предположению) вколачивают пластилин (по ее предположению) в ковер на втором этаже (по ее предположению). — К тому же настоящая женщина всегда доступна для мужа, дабы удовлетворять его сексуальные аппетиты.
— Но не имеет собственных. — Пенн стянул с себя штаны. — И занимается этим только в постели. В темноте.
— Лежа на спине, — добавила Рози, оседлывая его.
— Так что ты понимаешь, почему я считаю эти списки дерьмом собачьим.
Хотя Пенну было довольно сложно сосредоточиться на собственных доводах, он все же был совершенно уверен, что прав.
— Даже если бы мы были готовы выделить узнаваемо мужское поведение и узнаваемо женское поведение…
— Ну, может быть, в некоторых случаях…
— …мы все равно не являемся его воплощением.
— Расскажи мне о том, что мы воплощаем.
— Ты — не традиционная женственная женщина…
— Я сейчас тебе покажу, насколько ты не прав!
— А я — не традиционно мужественный мужчина…
— Ну-ка, проверим…
— Он не заучил традиционные гендерные роли дома. Он не то что не способен подчиниться, просто подчиняться нечему. Он не переворачивает с ног на голову гендерные ожидания, потому что у нас нет никаких гендерных ожиданий.
— Почему же, у меня парочка есть.
— Возможно, мы негодные примеры для подражания, — выдохнул Пенн.
— Мы очень хорошие примеры для подражания, — возразила Рози.
— Возможно, мы неподходящие люди для этого упражнения.
— Мы как раз самые подходящие люди для этого упражнения.
— Наверное, мы думаем о разных упражнениях, — предположил Пенн.
— Возможно, мы говорим о разных упражнениях, — промурлыкала Рози, — но я готова спорить, что думаем об одном и том же.
И в этот момент Пенн обнаружил, что не может не согласиться.
«Ждать и смотреть» в части ожидания выглядело, как и всегда: заниматься чем-то другим, беспокоиться, продолжать жить своей жизнью, воспитывать маленьких сыновей, и сыновей побольше, и сыновей, которые могут оказаться чем-то иным или чем-то бóльшим. Рози и Пенн не могли вообразить ребенка, понимающего что-то настолько сложное, как то, что им нужно было объяснить младшему сыну. Наличие платья не делало его девочкой, но и наличие пениса не делало его безраздельно мальчиком, если это не то, чем он хотел быть. Хотя если то, чем он был и хотел быть, пожалуйста, он может быть мальчиком и все равно носить платье, если ему нравится. Иными словами: носи все, что тебе хочется, и какая разница, что думают остальные! Правда, у всех остальных будут собственные мысли. И вряд ли они будут держать их при себе, вряд ли все эти мысли без исключения будут добрыми. Однако это не значит, что не следует делать то, что ты хочешь, а значит только, что мы должны предупредить: если станешь это делать, будут последствия. Не то чтобы данный случай был исключением — у любых поступков есть последствия. Не то чтобы последствия в данном случае указывали, будто Клод не должен делать желаемое и быть тем, кем хочет. И ничто из этого не означало, что решения, какими бы они ни были, можно принимать без оглядки на последствия. Если бы Ру подбивал Клода засунуть остатки хеллоуинских сладостей в индейку на День благодарения, как подбил годом раньше Ориона, Клод поступил бы мудро, оценив последствия своих действий. Если бы учительница сказала ему, что неприемлемо разговаривать с соседом во время урока математики, это было бы совсем иное дело, чем если бы учительница сказала, что неприемлемо приносить в садик обед в дамской сумке. Если его друзьям не понравилась одежда, в которой он ходит в садик, может, они вели себя неправильно, или просто были недостаточно образованными, или, может быть…
— У меня в садике нет друзей, — перебил Клод.
— Но они должны быть, — настаивали родители. Клод был веселым и умненьким, любящим и симпатичным. Умел делиться. Не задирал нос. Был приучен пользоваться туалетом. Что еще нужно детсадовцу от друга?
— Но их нет, — сказал Клод.
— Как такое возможно?
Они поразились так, словно сыну вздумалось утверждать, что земного притяжения в детском саду не существует. Словно ему вздумалось утверждать, что в школьной столовой работают дрессированные пингвины. Ровно настолько же невозможным казалось, что кому-то может не нравиться милаха Клод.
— Они думают, что я странный.
— Потому что ты одеваешься, как девочка? — спросил Пенн, и Рози метнула в него взгляд. Разумеется, нет. Он не одевался в школу, как девочка. — Потому что ты носишь обед в сумочке? — поправился он.
— Не знаю. Они думают, я странно говорю.
— В смысле?
— Загадочно, — пожал плечами Клод. — Или что я загадочный.
