— К сожалению, он не знает, в чем правда, — сказал Пенн. — Он понятия не имеет, почему хочет носить платья и украшения. А вы знаете?
Мисс Эпплтон притронулась пальцем к золотым птичкам, украшавшим ее уши, но не сказала ничего.
— Как и все мы, он понятия не имеет, почему он тот, кто он есть, или почему хочет того, чего хочет, — добавил Пенн.
— Как мне представляется, не так важны конкретные ответы, — предположил Дуайт, — как тон. При условии, что он сможет держаться спокойно и открыто…
— И не забывать пользоваться туалетом в кабинете медсестры, — вставила Виктория Ревелс.
— …и не забывать пользоваться туалетом в кабинете медсестры, с ним все должно быть в порядке.
— При условии, что он не будет приносить на обед арахисовое масло, — добавила Рози.
— Или джем, в который вы обмакнули нож, на котором было арахисовое масло, — добавила мисс Эпплтон. — Типа, если вы ели арахисовое масло на выходных.
Кармело приехала на праздники, как и подобает бабушке, вооруженная подарками. Она привезла Ру и Бену оборудование для превращения обеденного/рабочего стола в обеденный/рабочий/теннисный. Ригелю — трафареты, чтобы связать набор для боулинга — шары, кегли, тапочки для боулинга и футляры для стаканов. Тот обрадовался, но одновременно был разочарован, что не сможет связать еще и дорожку. Ориону — костюм Шерлока Холмса, и все каникулы тот расследовал преступления. Поскольку преступлений как таковых не случилось, приходилось самому оставлять улики. Вскоре все зеркала были испещрены отпечатками пальцев, огрызки бумаги с нацарапанными надписями случайно заваливались за столы, а коврики махрились по краям подозрительно и преступно, пока Рози не положила решительный конец этой конкретной линии расследования. Кармело привезла Клоду новое платье «чайной длины», потому что из старого он вырос. Привезла ему гигантский мешок новой одежды для садика на новый учебный год — юбки, повседневные платья, хорошенькие кардиганы, кружевные топики под них, колготки, чтобы не мерзли ноги. Привезла пару крылышек, которые можно надевать, просто просовывая руки в лямки, как рюкзак, и ничуть не менее и не более монументальных, чем рюкзак. К Новому году привезла все необходимое, чтобы печь брауни, готовить банана-сплит и изготавливать трещотки — и не важно, что кто угодно, празднуя что угодно где угодно, не смог бы трещать громче, чем сами дети.
Рози и Пенн пошли в ресторан — первый новогодний выход после того Нового года, что предшествовал рождению Ру, и он отличался практически во всем, включая и тот факт, что им не хватило организованности заранее заказать столик, и энергии, чтобы чувствовать себя бодрыми после 21:45. В итоге они оказались в кофейне, где пили чай с аспирантами, которые остались на каникулы в городе, и поужинали двумя маффинами и печеньем с шоколадными кусочками.
Рози в любом случае была не голодна — и вообще не была уверена, что когда-нибудь снова ощутит голод. Она сжимала пальцами стакан с виски и пыталась определить, врежется ее лицо в стол, если выпустить его из рук, или голова взлетит, пробив потолок, в небо, точно воздушный шарик, все уменьшаясь и уменьшаясь, пока не пропадет там на веки вечные.
— Напомни еще раз, зачем мы это делаем.
Пенну не надо было спрашивать, что она имела в виду под словом «это».
— Мы спросили его. Он сказал, что хочет именно этого…
— Он сам не знает, чего хочет. Ему всего пять.
— …чтобы быть счастливым, — добавил Пенн.
— Он не в состоянии даже понять, не то что просчитать, что случится, когда он придет в школу, одетый как девочка.
— Фея.
— Девочка-фея.
— Верно.
— На следующей неделе, — добавила Рози, просто на случай, если грандиозность ситуации ускользнула от его внимания.
— Тоже верно.
— Зачем нам вообще понадобилось спрашивать, чего он хочет? Он хочет спать в будке с Юпитером. Он думает, что высокие каблуки — это удобно. Он явно не тот человек, на чье суждение следовало бы полагаться, принимая серьезные жизненные решения.
— Ты не так уж неправа. — Лицо Пенна казалось ему самому застывшим в гримасе, которая, как он надеялся, демонстрировала сдержанный оптимизм, а не маниакальную панику. Он вспомнил их первое свидание — все эти маленькие жизни назад; другой вечер, когда никак не мог успокоить свое несущееся вскачь сердце или сделать такое выражение лица, какое хотелось. Если бы сейчас получилось хоть на йоту так же хорошо, как тогда, все было бы нормально. Пенн также хотел верить, что, поскольку тот вечер привел к настолько славному итогу, возможно, они в безопасности, возможно, ничто не пойдет настолько наперекосяк. Но, может быть, совсем наоборот.
Рози ощущала лишь страх. Она глохла от голосов, завывавших в ее голове, что она сумасшедшая, раз согласилась на такое, что ее суждению никак нельзя доверять. И среди какофонии едва разбирала голос рассказчика, который довольно миролюбиво указывал на дорожную развилку перед ними. Путь справа был мощеным и тенистым, безмятежно катившимся вдоль детства, отмеченного принятием, к взрослой жизни, отмеченной взаимной любовью, внуками и радостью, в то время как левая тропинка была усыпана булыжниками, на ней свистел ветер; в обоих направлениях она карабкалась в гору и шла бог знает куда. И вот Рози на перекрестке, позволяет своему малышу слепо бежать по левой тропе (в юбочке и на каблуках) под укоряющим взглядом рассказчика.
— Просто эта дорога кажется такой трудной… — она делала глубокие вдохи, пока не почувствовала себя надутой до грани взрыва, — такая трудная жизнь! Это нелегкий путь.
— Нелегкий, — согласился Пенн, — но я не уверен, что хочу для своих детей именно легкости.
Она подняла на него взгляд.
— Это почему?
— В смысле если бы мы могли получить всё, то конечно. Если бы мы могли иметь всё, то да, я желал бы им легкой, успешной, полной веселья жизни, с хорошими друзьями, внимательными возлюбленными, кучей денег, интеллектуальной стимуляцией и красивыми видами из окон. Я желал бы им вечной красоты, заграничных путешествий и умных телепрограмм. Но если я могу получить не все, а лишь малую часть, то не уверен, что легкость входит в список пожеланий.
— Серьезно?
— Легкость — это мило, но не так хорошо, как возможность быть тем, кто ты есть, или умение постоять за то, во что ты веришь, — пояснил Пенн. — Легкость — это славно, но мне интересно, насколько часто она ведет к творческой работе, партнерству или бытию.
— Легкость, возможно, вычеркивает наличие детей, — признала Рози.
— Наличие детей, помощь людям, художественное творчество, изобретение чего угодно, лидерство, решение мировых проблем, преодоление собственных. Не знаю. Мало что из того, что я ценю в нашей жизни, отличается легкостью. И мало что из нее я обменял бы на легкость, мне так кажется.
— Но это страшно, — прошептала она. — Если бы это было правильно, разве мы бы этого не знали?
