— Как прошел первый день в клинике? — Пенн отчетливо услышал всю бессмысленность вопроса, словно спрашивал, как дела в школе или сделала ли она домашнее задание. Но не хотелось пугать ее или, того хуже, заражать пока еще бесплодными идеями, поэтому воздержался от вопросов о том, что действительно хотел знать.
— Глупо, — нахохлился Клод.
Пенн постарался сохранить оптимизм в голосе:
— Чем занимался?
— Меня заставили преподавать.
Лицо отца просветлело:
— Что преподавать?
— Английский. Маленьким детям.
— Как замечательно! — Отец послал мозговые волны экстатической благодарности в сторону Юго-Восточной Азии. — Поп… Клод, это же такой подарок тебе и этим детям! Из тебя, должно быть, получился классный учитель!
— Они думают, что я монах, — буркнул Клод.
— Правда? Почему?
— Потому что я лысый. — Он провел жалкой рукой по своим жалким волосам. По своим жалким недоволосам.
— Они же маленькие, — пояснил отец. — Просто растерялись.
— Девочки разве могут быть монахами? — Клод не отрывал взгляда от клавиатуры. — Или это означает, что они смогли понять, что я мальчик?
— Не знаю, — признался Пенн. — Я мало знаю о буддийских монахах.
— Я подумал, может быть… — Клод запнулся.
— Что?
— Ничего. Это тупость.
— Готов поспорить, что нет.
— Я подумал, может, это как когда проводишь эксперимент в науке, и проводишь так, чтобы результаты были справедливыми…
Брови Пенна сошлись вместе.
— Слепое исследование?
— Я думал, раз они — маленькие дети и никогда не встречались со мной прежде, то, если смогут понять, что я мальчик, я должен буду быть мальчиком, но если бы подумали, что я девочка, тогда, может быть…
Клод снова запнулся. Отец на другом конце света старался очень тщательно подобрать слова:
— Знаешь, для тебя это был большой вопрос всю жизнь. Мальчик или девочка. Но не только для тебя — в нашей стране это едва ли не первое, на что мы обращаем внимание в другом человеке. Когда у кого-то рождается ребенок, это первый вопрос, который мы задаем. Когда знакомимся с новыми людьми, то предпочитаем иметь возможность сразу понять, кто они. Здесь даже те люди, которые никогда не задавались этим вопросом применительно к себе, постоянно думают о гендере. Там же маленькие ученики, вероятно, в первую очередь замечают другие вещи.
— Какие вещи?
— Ну, вероятно, им непривычно встречать белого человека. Возможно, ты — первый американец, которого они встретили. Вероятно, у тебя намного больше денег, чем у большинства их знакомых, и много таких привилегий, о которых они даже не мечтают. У них, должно быть, возникло множество вопросов о том, кто ты такой; и «мальчик или девочка» среди них — не самый насущный.
Пенн представил, как идентичности Клода перестраиваются, словно механическое табло, объявляющее о прибытии и отбытии поездов. Вполне логично, что его ученики видели иностранца, белого, американца, здорового, невредимого и богатого раньше, чем успевали понять, мужчина он или женщина. Пенн видел, как буквы и цифры вращаются и вращаются вокруг оси, пока не застывают на словах «далекий», «одинокий» и «потерянный». «А что видишь ты, золотко?» Это был один из вопросов, которые Пенн на самом деле хотел задать, но боялся.
Клод задумался о своем дне — дне с детьми без будущего или, по крайней мере, с непредсказуемым будущим.
— Я ничего не вижу, — сказал он отцу. — Я непредвидимый.
Костоправы
Непредвиденности продолжали преследовать и Рози. Все сообщали, что Клод прекрасно показал себя в школе, что он терпелив и мягок, что он — дополнительная и такая нужная пара рук для недоукомплектованного учительского состава, для учеников, которым не хватало учителей и которые даже вообразить не могли такой экзотики и таланта, как ее ребенок. Но Рози работала, когда Клод был в школе, так что вся его уравновешенность и таланты проходили мимо. Она знала, что школьники при клинике, должно быть, учат Клода не меньшему, чем он их, поскольку защищенный мирок даже трансгендерного десятилетнего ребенка ужасно мал по сравнению с тем, что перевидали и предвидели эти дети. Но Клод обычно спал к тому времени, как она приходила в номер, так что как он учился, рос и как шло его становление, тоже оставались для нее незримыми. Вместо этого она получала слезы за завтраком или, того хуже, тревогу, которая препятствовала разговорам, сводившая вместе его брови, а уголки рта тянула вниз, к плечам.
Она, разумеется, ожидала душевной боли и печали. Ожидала шока: культурного шока иностранца в очень чуждой стране, и гендерного шока оттого, что он впервые за пять лет снова стал мальчиком, и общего шока оттого, что он внезапно для себя оказался лысым преподавателем английского в Таиланде. Но также ожидала, что все это начнет хотя бы чуточку сглаживаться спустя пару недель пребывания. В Таиланде было так красиво! Столько чудес. Но если Клод по-прежнему несчастен, может, пора уехать. Может, привезти его сюда было ошибкой.
— Тебе здесь совсем не нравится, любовь моя?
— И здесь, и везде, — отозвался Клод, не поднимая головы. По какой-то причине с мамой ему было хуже, чем в классе. Он знал, что она старается помочь, но, возможно, у него было больше общего с его маленькими ученицами. Он знал, что она любит его больше всего, что только найдется в радиусе семи тысяч километров во все стороны, но каким-то образом плакать от этого хотелось еще сильнее.
Она смягчила тон:
— Нам следует вернуться домой?
Он тут же поднял взгляд, и тревога резко сменилась паникой:
— Нет! Мама, нет! Мы не можем поехать домой!
Словно землю их предков захватили орды мародеров. Словно их межгалактическая космическая капсула разбилась при посадке.
Это было непредвиденно.
Но умение учитывать непредвиденности было одним из особых талантов Рози. Дома это проявлялось в том, что ей никогда не приходилось бежать в магазин за продуктами. Она бросала взгляд на кладовку, в которой имелись лишь остатки упаковок четырех разных видов пасты, полпакета бурого риса, четыре банки фасоли, три банки тунца и пакетик вяленых томатов с истекшим сроком годности — и стряпала ужин. Она опускала две трети ингредиентов в рецепте и, заменяя обезжиренным молоком сливки, оливковым маслом — сливочное, чечевицей — говядину, а замороженной брокколи — свежий шпинат, красным перцем — грибы и ничем не заменяя листья шалфея (потому что, помилуйте, ну какое блюдо будет держаться только на свежих листьях шалфея?), могла сварганить лазанью бешамель, не выходя из дома.
И оказалось, что именно этот навык — а не годы опыта в неотложке, не высшее образование, не полтора десятилетия, которые она провела в университетской больнице, — сделал ее таким ценным кадром в этой клинике. То, чего требовал рецепт, под рукой не было. Того, что предлагал в качестве жизнеспособной замены поиск в Google, не говоря о вышеназванных годах опыта и ее не такой уж слабой интуиции врача, тоже не было. Но зато Рози могла глянуть в зияющий пустотами шкафчик расходных материалов с его ничтожным ассортиментом, на замшелое оборудование и скудные запасы лекарств — и вычислить то, что будет работать.
